В этом комплексе взаимосвязанных изменений политически наиболее важными являются три аспекта: характер отношений между крестьянской общиной и сюзереном, имущественные и классовые разделы внутри крестьянства и уровень солидарности или единства, демонстрируемый крестьянами. Из-за тесной связи между этими тремя аспектами невозможно избежать определенных наложений и повторов при попытке проследить характерные модели модернизации в каждом из этих отношений.

Возвращаясь к началу этого процесса, можно обнаружить, что существуют заметные сходства среди крестьянских сообществ или деревень и их отношений к внешнему миру во многих аграрных цивилизациях. Будет полезно для начала дать описание этих сообществ в самых общих понятиях, принимая в расчет множество политически значимых отступлений от этого плана. В самом деле, значение этих отступлений легче определить после того, как представлена общая модель. Я ограничусь рассмотрением деревень, понимаемых как компактные поселения, окруженные обрабатываемыми полями. Хотя не менее часто встречается система рассредоточенных поселений, она не была нигде преобладающей, за исключением части Соединенных Штатов в эпоху колонизации и фронтира. Это одна из причин того, чтобы не применять к американским фермерам название крестьяне.

Прямо или косвенно непосредственный сюзерен играл существенную роль в деревенской жизни. В феодальных обществах им был сеньор, в бюрократическом Китае им был помещик, зависевший от имперской бюрократии; в некоторых частях Индии им был заминдар – нечто среднее между чиновником-бюрократом и феодальным сеньором. Главной задачей секулярного сюзерена было обеспечение защиты от внешних врагов. Часто, но не повсеместно, он вершил правосудие и регулировал споры между жителями деревни. Рядом с секулярным сюзереном обычно находился священник. Его задачей была легитимация господствующего социального порядка, а также объяснение причин и примирение крестьян с невзгодами и бедствиями, превосходившими уровень традиционной экономики и социальных техник отдельного крестьянина. В ответ на выполнение этих функций сюзерен и священник изымали у крестьян экономические излишки в форме рабочей силы, сельскохозяйственных продуктов или даже денег, хотя они играли менее важную роль в докоммерческую эпоху. Существовали достаточно значительные вариации того, как эти обязательства распределялись среди крестьян. Право крестьян на обработку земли и сохранение доли продукции для собственного использования обычно зависели от выполнения ими вышеперечисленных обязательств.

Есть важное свидетельство в пользу того, что там, где связи, выраставшие из отношений между сюзереном и крестьянским сообществом, были сильными, тенденция к крестьянскому бунту (а позже и революции) была незначительной. Как в Китае, так и в России эти связи были ослабленными, а крестьянские восстания носили в этих странах эндемический характер, даже если различия в структурах самих крестьянских сообществ были настолько велики, насколько это можно себе только представить. В Японии, где крестьянская революция была подконтрольной, эта связь была очень эффективной. Отчасти свидетельства загадочны и противоречивы. В Индии жесткая политическая власть не проникала в деревню, разве только в некоторых областях в добританскую эпоху. Но связь с властью по жреческой линии была сильной.

Для того чтобы эта связь была эффективным агентом социальной стабильности, два условия оказываются существенными. Во-первых, не должно быть жесткой конкуренции между крестьянами и сюзереном за землю и другие ресурсы. Дело здесь не просто в том, как много земли имеется в наличии. Социальные институции не менее важны, чем размеры земли, для определения крестьянского спроса на землю. Поэтому, во-вторых, я предполагаю еще одно, причем тесно связанное условие – политическая стабильность требует включения сюзерена и/или священника в деревенское сообщество в качестве ключевой фигуры, оказывающей те услуги, которые необходимы для сельскохозяйственного цикла и социального единства деревни и за которые он получает сравнительно соразмерные привилегии и материальные вознаграждения. Этот момент требует более подробного рассмотрения, поскольку он поднимает общие вопросы, которые остаются предметом жарких споров.

Трудности возникают из-за понятия вознаграждения или привилегии, соразмерных с теми услугами, которые выполняет высший класс. Будет ли в феодальном обществе «честным» возмещением защиты и правосудия, обеспечиваемых господином, определенное количество кур и яиц, поставляемых в нужное время года, или определенное количество дней, отработанных на господских полях? Разве это не вопрос совершенного произвола, ответ на который может быть получен только силовым путем? Вообще, разве понятие эксплуатации не является чисто субъективным, всего лишь политическим эпитетом, не способным получить никакого объективного закрепления или измерения? Вполне вероятно, что большинство обществоведов сегодня ответят на эти вопросы положительно. Если встать на эту позицию, то приведенное выше утверждение превращается в тривиальную тавтологию. Это означает, что крестьяне не поднимают восстания, пока они считают законными привилегии аристократии и свои обязательства перед знатью. Почему крестьяне так считают, остается по-прежнему загадкой. В рамках этой теории сила и обман могут быть единственно возможными ответами на этот вопрос, поскольку всякий список вознаграждений является в равной степени произвольным. Мне кажется, что в этом пункте субъективная интерпретация совершенно рушится и становится откровенно абсурдной. Почему взыскание девяти десятых крестьянского урожая не будет более или менее произвольным решением, чем взыскание одной трети?

Я утверждаю, что противоположная точка зрения, состоящая в том, что эксплуатация – это в принципе объективное понятие, является гораздо более осмысленной и по крайней мере позволяет строить объяснения. Главное – это вопрос о том, можно ли производить объективную оценку вкладов в поддержание существования специфического общества со стороны настолько качественно разных видов деятельности, как участие в битве и обработка земли. (Прежде экономисты учили нас, что такое возможно по крайней мере в условиях конкурентной рыночной среды, но, как я полагаю, они вряд ли захотят перейти к более общим утверждениям.) Мне кажется, для отстраненного наблюдателя такое совершенно возможно, причем он достигает этого, получив ответы на традиционные вопросы: 1) является ли этот вид деятельности необходимым для этого общества? Что случится, если он прекратится или изменится? 2) Какие ресурсы необходимы для того, чтобы люди могли эффективно выполнять эту деятельность? Хотя в ответах на эти вопросы всегда сохраняется большая доля неопределенности, в них также есть общее объективное ядро.

В пределах, достаточно широких для того, чтобы общество функционировало, объективный характер эксплуатации кажется таким чудовищно очевидным, что возникает подозрение, что в объяснении нуждается скорее отказ от объективности. Не так уж трудно показать, когда крестьянское сообщество получает реальную защиту со стороны своего сюзерена и когда сюзерен либо не способен удержать врагов, либо действует в союзе с ними. Сюзерен, который не заботится о поддержании мира, забирает у крестьянина большую часть продовольствия, отнимает у него женщин (как случалось во многих частях Китая в XIX–XX вв.), является явным эксплуататором. Между этой ситуацией и объективной справедливостью расположены все возможные градации, в которых пропорция между оказанными услугами и изъятыми у крестьян излишками открыта для обсуждения. Подобные обсуждения могут интересовать философов. Но они вряд ли разрушат общество. Тезис, который здесь предлагается, состоит лишь в том, что вклады тех, кто сражается, правит и молится, должны быть очевидными для крестьян, а ответная их плата не должна быть явно несоразмерной по отношению к оказанным услугам. Народные представления о справедливости, если сказать по-другому, имеют под собой рациональную и реалистическую основу; а для утверждения отношений, которые отклоняются от этой основы, потребуются обман и сила в тем большей степени, чем существеннее отклонение.