— Вот теперь ты точно сам себе противоречишь! Как сам и говорил — оставить в покое. И со временем жизнь их утрамбует. Не они сами, так их дети допетрят, какие вещи имеют подлинную цену и что в неудовлетворенном личном, национальном и денежном тщеславии виноваты не соседи-русские, а сами тщеславные.

— Оставить в покое — это я в другом смысле, о людях вообще, об их жизни, а не о националистах говорил! Так поступить, когда они власть позахватывали, — ох и долго же придется ждать!

— Много чего делать раньше надо было. Да и сейчас в грязные рыла настрелять, конечно, был бы самый короткий путь. Попробовали, но не выходит. И даже если бы вышло, дальше-то что? Чтоб не прийти еще через несколько лет к тому же разбитому корыту, надо всю политику, принципы государства менять. Отказываться от прожектов и становиться на твердую почву. А она после дуроломства ух какая изрытая… Кто будет рытвины заглаживать и налаживать новое общежитие? Смирновы и Маракуцы, что ли? Или Ельцин с Гайдаром, а может быть, Зюганов с Лимоновым? Продукты системы… Чувствую, разъедемся отсюда и будем смотреть, как нечисть медленно переваривается. На всю жизнь хватит!

— Ну, это ты мрачно!

— Да ну, — Семзенис вяло отмахивается рукой, — не будь идеалистом! Вокруг посмотри! Кончились надежды и романтика.

Вот меня второй раз уже обвиняют в романтизме. Полнейший упадок и пораженчество. В самом деле, с той точки зрения, которую преподнес Витовт, войну мы не выиграли, а проиграли. С нашей свободой все обстоит гораздо хуже, чем со свободой буржуазно-националистической. И наши вожди, хором вопящие о приднестровской народной победе, на самом деле уже метнулись строить свою личную, денежную свободу. Их лозунги не изменились. Зато дела — радикально. То государство, которое начало строиться в Приднестровье, не так уж сильно отличается от режима, который установили в Молдове Снегур и Друк. Идет раздел сфер влияния, а первоначальная идея, бывшая становым хребтом ПМР, подрублена, из хребта стала ширмой. Наш интернационализм перестал быть чем-то существенным, а упорство — полезным. Народу теперь от этого ни жарко, ни холодно. Плохи дела. Чтобы не заканчивать на пасмурной ноте, силюсь вспомнить, чего бы по случаю веселенького наплести. Но ничего на ум не приходит.

— И еще, — говорю, — Инвар вспоминал, что у его деда хуторок был.

— Ну вот! С этого и начинал бы! Хутор! Да ради этого любой «на шарика» выкормленный товарищ вполне Родину продать может! Особенно когда хутор в мечтах богатый, чистенький, с полными закромами! А о том, что ишачил дед на своем хуторе в три горба и еле сводил концы с концами, об этом он потом узнает. Если захочет идти по дедушкиным стопам.

— Не захочет. Не верю я в филологов, желающих в земле копаться.

— И я не верю. Вот и выйдет, что свою арийскую жизнь он проживет почем зря.

Мы опять долго молчим, и он уже делает движение, чтобы подняться, но я останавливаю его.

— Что для меня, Витовт, горько — ты в том же направлении впереди меня думаешь. Что очень много врожденной, иначе никак не объяснимой подлости. Что прежде всего от этого, а не от разных ошибок и несправедливостей берутся националисты. И наши же русские обыватели, шипящие на азеров и жидов — почти такие же самые, только более трусливые. А среди нас — смех и грех — чем ближе к пулям, тем меньше русских фамилий! И это зависит только от людей самих, и истребить это можно только вместе с людьми. Над теорией Ломброзо[71]смеялись, а ее развивать впору!

— Чего же горького? То, чего не изменишь, не забивать отвлеченными идеями, а принимать в расчет надо. Эту вещь еще христианство как первородный грех заметило.

— В смысле что и бороться с ним, как с врожденным, бесполезно?

— Нет. Та же вера, она предлагает каждому в самом себе с этим бороться, не совершать злых поступков даже против злых людей, потому что это продолжает, распространяет дальше грех. И определенный смысл в этом есть. Но я неверующий и первородный грех тебе просто как пример привел, что такое направление мысли далеко не новое.

У Семзениса, похоже, на этот счет целая теория, которая, как и вера, дает отдаленную надежду слабым. А мы как раз и оказались слабыми. Один из главных его пунктов — оставить. Если под этим он имеет в виду перестать воевать, то со своими воззрениями я это могу согласовать. Но как оставить вообще? Везде страдающие от национализма люди. Урвавшие куски националисты по-прежнему хотят кормиться за счет России. И ей же при этом нагло в лицо плевать. Хотят получать топливо и сырье за копейки, продолжая рассуждать о «русских оккупантах» и «быдле». В оставшейся части страны жизнь разлажена, выросли национальные преступные группировки, вконец обнаглело ворье. С Ельциными и Гайдарами, со Смирновыми и Кравчуками, со всей «плеядой» бывших коммунистических руководителей это будет продолжаться много лет. Поди угадай, выстоит ли страна, есть ли у нее время дождаться, пока они друг друга перегрызут и жизнь вправит мозги массе русских и национальных обывателей? Ну хорошо, наших детей и внуков вылечит развивающийся все дальше капитализм. Но с такого убогого старта не подняться им, а значит, следом за «демокрадами» придут править нашей землей чужаки.

Аналогичные суждения о человеческой сущности я уже слышал. Один старый капитан говаривал, что люди, как и корабли, делятся на две категории: самотопы и говноплавы. Самотопы часто отнюдь не развалюхи, а гордые, красивые, мощные корабли. Вечно рвутся на задание, в бой. Может, даже выигрывают один, второй, третий. Но из очередного не возвращаются. Говноплавы никуда не рвутся. Ни в бой, ни в поход. Внимания к себе не привлекают, а если уж случайно попадают в переделку, то, как по ним ни лупи, не тонут. Трюмы у них пусты — никакого полезного груза — и хорошо держат их на плаву. Враг видит: говно — оно и есть говно. Перестает стрелять. Порой возвращается такой говноплав в свой порт великим героем.

Витовт встает. Направляясь к двери, он вдруг оборачивается и спрашивает:

— Слушай, а чего ты в военное училище не пошел?

— А я по природе был совсем не военный человек. Вот сейчас, наверное, смог бы там учиться, да время прошло.

Поздний вечер, и я снова один. Можно закрыть дверь изнутри, никому не открывать, лежать и смотреть в потолок. Приятное чувство от беседы с Витовтом куда-то ушло, и осталось опустошение. Все одно и то же. Только каждый раз с все более неутешительными ощущениями и выводами. Обычный гостиничный номер. Точно в такой же можно было зайти, поселиться пять и десять лет назад. Стол и стулья с инвентарными номерами, убогий черно-белый телевизор с разболтанным переключателем каналов, поцарапанный холодильник, дешевые шторы на пыльном карнизе, драный линолеум и вытертая ковровая дорожка будто вне времени. Номер неизменен точно так же, как ничего поначалу не меняется в каютах наскочившего на риф корабля. Возврат к обычной жизни и обстановке нас всех расхолаживает, если не сказать растлевает. Но корабль утонет. И вовсе не важно, где, в какой точке находиться на нем. В самой пробоине, что зияет на углу Коммунистической и Первомайской, на обломанном полотне Дубоссарского моста или в этом номере и даже за тысячу километров отсюда. Корабль все равно утонет. Не из-за военных конфликтов даже. Все его днище покрыто тысячами и тысячами других дыр — малозаметных, но через которые вовсю хлещут муть, ил и грязь. В каждом городе, городке и селе России, Украины, Молдавии и так далее разруха. А они из рук в руки не переходили, по ним артиллерия и минометы не стреляли. И все же всюду пробоины. И становится еще хуже.