Письмо М. Шертока Рутенбергу

Приводится по оригиналу, хранящемуся в RA. Написано на бланке газеты «Davar».

Адриатическое море 8.VII.1929

Дорогой Петр Моисеевич,

Очень жаль, что не удалось с Вами повидаться перед отъездом. Я норовил Вам телефонировать в течение последних дней перед отъездом, но был так занят, что никак не удалось. А когда улучил свободную минуту, то раз Вы были на Иордане, а другой раз в Ерусалиме. В последнее утро я случайно – увидев Пейсаха на улице – узнал, что Вы в Тель-Авиве, сейчас же помчался на станцию, но хотя дать знать через телефонистку, что мне надобно Вас видеть немедленно, что я сейчас же уезжаю – Вы в ту же минуту уехали, вероятно, по неотложному делу. Певзнер мне сказал, что Вы будете назад в 11 – время отплытия моего парохода. У меня каждая минута была рассчитана. Из станции я пошел в «Давар», где имел закончить целый раздел. Когда справился и вышел, чтобы ехать домой и к пароходу, встречаю одного из Ваших рабочих с приглашением немедленно прийти. К сожалению, было поздно, так как, повторяю, минуты были рассчитаны, у меня еще билета не было, деньги не были разменяны, паспорт не был поменян, вещи, прощание и т. д. Я всю эту длинную историю рассказываю – во-первых – чтобы извиниться, что не пришел, когда Вы позвали, а во-вторых, чтобы сказать Вам прямо и просто, что Вы не совсем правильно поступили, когда оставили меня – пришедшего специально на станцию и перед Вашими подчиненными, меня знающими, во всеуслышание заявившего, что мне необходимо видеть адона Рутенберга сию же минуту – перед фактом отъезжающего автомобиля и кончика Вашей шляпы. Я Вас не так уж часто тревожу, и когда прихожу в год или в полтора, то даже если случается, что Вы именно в ту же минуту должны уехать по экстренному делу – то, по-моему – т. е. if I were you – Вы могли бы выйти ко мне и сказать: «Черток, извините, я должен уехать, шалом!» Вы так не поступили, и это Ваше отношение, крое, кстати, проявилось не в первый раз – меня сильно огорчило. Ну, довольно, поставлю на этом точку и перейду к делу.

А дело вот в чем. Из того, что я слышал от Давида, Берла Репетура и Бен-Гуриона, из того, что я вынудил Багарава мне рассказать – он сам ко мне не обращается – у меня составилось впечатление, что Ваше дело переходит через тягчайший внутренний кризис, какого оно еще не испытало и крый грозит разразиться внутренней катастрофой. Сознание крайней серьезности положения меня побуждает выразиться перед Вами. Вы не должны придать этому моему «вмешательству» никакого общественного характера. Это дело моего личного долга по отношению к Вам и к Багараву, к двум людям, крым я – по разно сложившимся обстоятелствам – предан всей душой. Скажу еще что-то: в этом несчастном пахтеровском деле, в кром, мне кажется, все причастные виноваты, я тоже имею, хотя и косвенно, известную долю ответственности за усугубление путаницы, в связи с кое-какими заметками, крые появились в Давар’е и крые лучше бы остались неопубликованными.

Мне кажется, что Вашему делу грозит опасность потерять душу. Опасность эта не минет, даже если Б останется, если не изменятся те условия, в крые он был в последнее время поставлен, лишающие его всякой возможности работать ответственно и с честью. Тут не только вопрос жизненного пути человека, отдавшего себя всецело служению делу и теперь, после десяти лет, поставленного перед вопросом возможности продолжать работу, – а вопрос судьбы самого дела. Потому что уход Багарава и Каца будет ударом, от крого Ваше дело не оправится, – ударом внутренним и именно поэтому наиболее пагубным. Вы знаете, что Вы человек не из легких. Я Вас не критикую, я констатирую факт. И ввиду этого факта, если нашелся человек, крый в течение десяти лет нес все бремя Вашего дела, крый всецело ушел в него и совершил неимоверное усилие, чтобы к Вам приспособиться, с Вами сжиться и сработаться, если такой человек от Вас уйдет, то помимо сопряженной с этим ответственности за потерю рабочей силы, накопленного знания и опыта, навыка, связей и инициативы – один только человеческий момент личного разрыва неминуемо подорвет Ваш престиж к