Это отдалённо переживает невеста, покидающая родительский дом. Вот младшие ссорятся за сестрин тюфячок на полатях, радуется отец – одна с хлеба долой! Шепчутся подружки: вторая невеста завтра станет первой в деревне. Одна мать плачет горько, как над покойницей.

Нечто близкое испытал Светел.

Сеггаровичей Твёржа приняла родственно. Какой шатёр за прудами? Всех повели в общинный дом, к очагу. Согрели добрую мыльню. Стали собирать пир. Хозяйки без скупости потрошили амбары. Так, словно кто-то в самом деле умер либо родился. Дружинные вскрыли тяжелогружёные сани. Всё вместе и выметали на большой братский стол.

Ради двух жизней, что покидали привычный круг бытия, устремлялись каждая по новой стезе.

К тому времени примчались затресские. Доставили в чунках блаженно спящего, до тла вымотанного Велеську. Привели зачем-то девку Поладу, осунувшуюся, заплаканную. Светел её мельком увидел и забыл тут же.

Они с Летенем на веселье постничали. Сидели одинаково прямые, незрячие, деревянные. Светел подле Шабарши, Летень между Ильгрой и Сеггаром.

Светелу бросилось в глаза: Ильгра с Нерыженью пили и ели за мужским столом. Как иначе – воевницы! С бабами, что ли, им пировать?

Мысли, впрочем, не скучивались ни на чём. Хоть убей – возвращались в Житую Росточь, на Лыкашкину прощальную почесть. «У меня всё не так! – яростно отметал Светел. – Не так всё!»

Но уже взмывал над прочими голосами, трепетал и звенел певчий плач Равдуши:

Равдушу слушали со вниманием, коего бабий вой редко удостаивается. Мозолик тёр глаз, спохватывался, опускал руку. Смотрел на Светела, завидовал и снова спохватывался.

А тому не прогнать было воспоминаний о страшном крике тётки Оборохи, отворявшей сыну ворота. О бескровном, неживом лице Лыкаша.

Вот легли сзади на плечи ладони бабушки Коренихи. Ох легли! Всё сразу поведали. О последнем, скорбном, неворотимом… полном славы, мужества, великой надежды…

Пала на голову, отгородила мир большая непроницаемая фата. Светела подняли. В безмолвии повели из-за стола. Он толкнулся плечом в чужое плечо, ткань скользнула по ткани… Летень! Точно так же окрученный, не принадлежащий денному миру.

Их трижды обернули посолонь и наконец развели. Летеня поместили среди твержан, на ещё не остывшей скамье, одесную большака. Светел на странно отяжелевших ногах ушёл к другому концу стола, где тоже хранила греву старинная плаха. Там он и сел ошалевший, не веря, не умея понять.

Слева тяжеловесно и медлительно шевелился Сеггар. Негромко, без внятного слова покряхтывал, ворчал, будто дерево на ветру. Справа к бедру исподволь подкрадывалось тепло. Обманчиво ласковое. Отчётливо женское.

Разверзалась под ногами незыблемая прежде твердь. Отчаянно, до дрожи и озноба, хотелось назад. Туда, где сильной рукой гладит бороду Единец Корень. Где Сквара с бровью, ещё не переломленной шрамом, забыв распухшее ухо, следит, как атя Жог ловко смазывает яйцом голубые сколы. Крепит, ладит целое из двух половин.

Туда, где маленький Аодх ещё ведать не ведает, что спустя неполных семь лет этот труд вручён будет ему.

«Дяде Летеню ещё раз объяснить, как гибало подклинивать… Братёнку наказать, чтоб к Ласке с Налёткой ещё годик никаких женихов. Рано им…»

Когда надо запомнить что-то одно, можно это насечь на бирку. Позже глянешь, и явится нужное. А что делать на сломе жизни, когда весь прежний обык дыбится щепками? И вот прямо сейчас надо всё доделать, договорить?

«Погоди помирать, дед, за киселём побежали…»

Смешно, да как-то не очень.

Взгляд скользил по неплотно затянутым образцам плетения, развешенным по стене. Упирался в заготовки, сжатые тем самым гибалом. Руки тянулись напоследок что-то подправить, оставляли движение. Память вместо важного открывала подцепы и переборы, которых он ещё не объяснил Жогушке.

«Без меня обойдётся. Небышек преподаст…»

Светел мотался по ремесленной дурак дураком, отрезанный ломоть, беспамятный и больной.

«Жогушка не то что гудьбу, само ремесло теперь не от меня примет. От дядьки стороннего…»

Да ладно. Летень разве чужой? Лапки в последний месяц начал гожие плести, на торговый рундук выложить не зазорно. Умный, руки хорошие. Одно слово, витязь. Всё осилит, не сдастся, всё превзойдёт.

Вполовину таким стать бы.

С разрешения бабушки Светел показал воеводе щит славнука. Сеггар бережно, с поклоном взял его в руки. Вгляделся, кивнул. Этот мог рубцы принимать если не на Кровавом мосту, то вблизи. «Мыслишь унести, отроча?» Ровным голосом спросил, хотя на самом деле испытывал. Светел отрёкся твёрдо: «Это братьям память, не мне. Моя доля иная!»

Ответ и мог быть только таков, но душа съёжилась. Всё уходило прочь, отпадало, как листва осенью, обратно не прирастёт.

«Меча нет ли при нём?» – спросил воевода.

«Нет пока, – сказал Светел. – Увижу в злой руке, отберу!»

…Когда в ремесленную заглянула Равдуша, сын, оставив бесцельно бродить, вытаскивал Золотые. Чехолок для них был сверху берестяной, внутри стёганый, на пёсьей тёплой шерсти. С лямками, чтобы носить за спиной. У дороги спрос строгий, сегодня стужа мертвит, завтра кижи мокрыми бородами – а гусли в уютном домике и горя не знают.

Мать тотчас заметила раскрытую коробейку. Лучи струн, мерцание вощёного дерева. Брови горько изломились, будто до последнего надеялась и не верила в разлуку, да напала на зримое подтверждение. И вот что вырвалось:

– С собой, что ли, надумал?

Как-то так прозвучало, что Светел аж покраснел. Увидел себя воришкой, пойманным за руку.

– Так я… дедушкины… они ведь…

Не в том было дело, вовсе не в том. Мать смотрела, будто он древние набожники, достояние рода, от безделья собрался куклам на платьишки изрезать.

– Загубишь снасть добрую! У костра опалишь, в чужих людях украдут, ногами наступят…

«…Нет бы младшенькому оставить. Соловьиным голосом даровитому…» – довершил про себя Светел.