Какие-то неясные, казалось, навсегда забытые воспоминания, чудесные, бесхитростные детские мечты и предчувствия вызывал у меня таинственный свет этого «тёплого» окна. Хотя, чаще всего, воображение рисовало читающую толстую книгу юную бледную девушку с большими карими, удивлённо смотрящими на мир, красивыми глазами, которая в своей чистой комнатке с уютным светом торшера даже не заметила за интересным чтением в постели, что минула ночь…

Опершись руками о широкий прохладной подоконник, я прислонился лбом к холодному стеклу и, завороженно глядя на падающий долгожданный первый снег, с лёгким замиранием сердца от предчувствия неминуемых чудес начал думать о том, что скоро, вот уже через сорок один день, – Новый год!

«Внезапно, как татарин, нагрянет Новый год…» – вспомнилась мне строчка из стихотворения знакомого поэта.

Чайник на плите сначала недовольно зашипел, а потом весело, по-разбойничьи, свистнул носиком со специальным свистком. Чтобы не разбудить домочадцев, я быстро подошёл к плите и снял его с раскалённой докрасна конфорки.

Запах растворимого кофе пробудил воспоминания о Таллине, точнее, о лучшей его части – Вышгороде. С его старинными, мощёнными камнем, узкими улочками, небольшими уютными ресторанчиками и кафе, проходя мимо которых улавливаешь то запах крепкого, из только что перемолотых зёрен, кофе, то свежеиспеченных горячих пышных булочек, которые подают с подогретым молоком…

Тогда там тоже был ноябрь…

И тоже падал снег… Как это здорово, когда кружится снег!..

«Над омрачённым Петроградом, дышал ноябрь осенним хладом…» – мысленно перенёсся я при помощи Александра Сергеевича Пушкина уже в Ленинград, Санкт-Петербург, припомнив Дворцовую площадь и такой чарующий янтарный свет, льющийся из окон Зимнего дворца, в то предзимнее раннее утро, когда мы с Ингой – приехавшей ко мне накануне из Таллина – проститься, – пересекали её, чтоб на такси, ожидавшем за аркой Генерального штаба, доехать до Финляндского вокзала, откуда она, «скорее всего навсегда», отправится в Швецию, где ей предложили работу переводчицы «литературных текстов». И где её, кроме всего прочего, ждёт «нормальная, тихая, спокойная жизнь» и весьма зрелый, полноватый, белокурый швед, который и составил ей протеже в одном из издательств. И который, в отличие от меня, был весьма обеспеченным человеком, стремящимся стать её мужем.

Со своим потенциальным женихом Инга познакомилась прошлым летом в Таллине на парусной регате…

Для меня потеря Инги была двойной потерей.

Я одновременно терял и любимую девушку, и превосходного переводчика – на эстонский – некоторых моих рассказов. Может быть, Инга так хорошо переводила их из-за того, что была двуязычной: отец её – эстонец, мать – русская. Инга свободно говорила на двух этих языках.

О её женихе Бьёрге, имеющем собственную яхту (в моём распоряжении были только джинсы, свитер да кожаная куртка), и о многом другом, например, о наших странных отношениях, потому что я «всё чего-то тянул» и со мной «не было никакой определённости», а «ведь надо как-то устраиваться в жизни, думать о будущем…», – мы говорили с Ингой шепотом в моей малюсенькой комнате аспирантского общежития. И, даже не смотря на то, что о Бьёрге мы говорили совсем немного, вскользь и как бы мимоходом, как о состоявшемся факте, – наши разговоры и стандартная обстановка «общаги» навевали не просто грусть, а зелёную тоску. Хотелось, чтобы всё скорее кончилось – всё равно как. «Чем безнадёжнее, тем даже как-то лучше…»

Мне очень трудно было расстаться с Ингой, но я понимал, что для неё это наверняка лучший вариант малоболезненного выхода из наших, в самом деле, непонятных отношений и редких встреч то в Таллине, куда было ночь пути, то здесь, в Питере… Только в отличие «от здесь», у Инги, в её небольшой таллинской квартире «под крышей» в Вышгороде, доставшейся в наследство от бабки, бывало всегда так хорошо, так уютно. Именно там у меня написалось: «Как я стал сентиментален. Мне опять приснился Таллин». Да и кровать у неё была просторная, не такая узкая, как моя, казённая, и… совсем не скрипучая…

Таллин был тоже очень славным городом, но мне там, увы, было нечего делать… Даже здесь, в Питере, после окончания аспирантуры, я не собирался оставаться. Тем более что в последнее время стал всё чаще и чаще испытывать прямо-таки ностальгию по солнечным дням, по залитым его лучами янтарным стройным соснякам среди сияющей белизны снегов, укрывающих мой маленький славный, уютный и совсем не сырой город, находящийся в объятии двух рек: Ангары и Китоя…

Одним словом, я собирался вернуться домой, в Сибирь…

Мы прибыли на полусонный вокзал минут за двадцать до отхода экспресса «Ленинград – Хельсинки», о чём говорило светящееся зелёными точками табло в конце зала.

Пройдя по почти пустым, высоким гулким залам, вышли на блестящий от растаявшего на нём снега перрон. Поезд тоже весь блистал чистотой и казался не в меру жизнерадостным, как и улыбающиеся проводницы в одинаковой униформе, стоящие у дверей своих вагонов. Да и темноту утра уже слегка размыло, словно прорядив её тусклым петербургским безжизненным светом…

Казалось, что все темы разговоров были уже исчерпаны, незатёртые слова израсходованы сегодняшней ночью… Может быть, поэтому мы с Ингой молча стояли у её вагона, и оба то и дело украдкой поглядывали на большое электронное табло со светящимися рубиновым цветом цифрами и названием маршрутов, укрепленное на фронтоне здания и отмеряющее оставшиеся до отхода поезда минуты.

– Значит, через год ты планируешь вернуться домой? – в который уже раз спросила Инга.

– Да, – стараясь говорить беспечно, ответил я. – Я уже соскучился и по Байкалу, и по солнцу, и по настоящему морозу с настоящим белым искристым снегом. – Будет время – приезжай как-нибудь летом на Байкал. Там, кстати, тоже есть яхты…

Последнюю фразу я сказал зря, но Инга никак на неё не отреагировала.

Мы одновременно, уже не скрывая этого, посмотрели на табло.

До отправления поезда осталось пять минут.

Инга как-то мертвенно, не так, как бывало прежде, поцеловала меня в щёку, и я почувствовал, что в том месте, куда коснулись её губы, как будто только что растаяло несколько снежинок, редко порхающих вокруг.

– Пора, – сказала она. – Ты тоже иди, не мёрзни… Я напишу тебе, как только всё устроится…

Уже войдя в тамбур вагона, она добавила:

– Вспоминай меня хоть иногда, ладно?

Ответить утвердительно мне помешал холодный снежок, неожиданно брошенный кем-то невидимым и застрявший в горле, поэтому я просто согласно кивнул головой.

Инга была сейчас такая печальная, такая красивая и такая желанная, что расставанье с ней было подобно умиранью. Словно почувствовав моё состояние, она протянула в мою сторону руку, но потом тут же развернула её тыльной стороной вниз и несколько самых отчаянных снежинок-камикадзе успело опуститься на изящную, с красивыми длинными пальцами, тёплую ладонь, став тут же маленькими капельками влаги.