— Градиент сто восемьдесят шесть, — сказал мужской голос.

Через стекло из соседней комнаты представление наблюдала группа молодых врачей. Некоторые прижимали лбы к прозрачной перегородке, потому что такой операции в Петербурге никто никогда не делал.

— Сейчас будет больно, — сказал Сухин часа через два.

— Да, больно, — весело подтвердил Р. и для точности добавил: — Очень…

Он и раньше пытался болтать, отвлекая хирурга от дела, но теперь стиснул зубы и замолчал. В операционный блок влетела знакомая стая и стала кружить вокруг сияющих ламп. Все птицы были в носках, но держались с достоинством и с любопытством смотрели по сторонам.

— Привет, — беззвучно сказал Р., и все названные покивали ему свободными головами. Лампы прибавили света, и ближе всех оказался Гога.

— Понимаете, Георгий Александрович, — сказал Р., — любой роман можно поставить, но нельзя же путать «Тихий Дон» с «Доктором Живаго».

Гога не отвечал… «Ну вот, опять обиделся», — подумал Р. и испугался, что тот не даст ему постановки. И тут же, не успев пережить испуг, он понял, что роман — это и есть спектакль, который он уже ставит, а все непослушные персонажи, у которых своя жизнь и кому плевать на режиссуру, отлично играют свои роли, стоит их вовремя отпустить и не обижать подсказкой.

И нечего задавать глупые вопросы минувшему веку или искать смысла там, где его нет. Стоит только свести два романных полушария, как между ними начнет искрить и возникнет энергия мировой поруки, скрепленной не параллелями и меридианами, а извилистыми линиями гастрольных скитаний. Только судьба подбирает рифму, только судьба. И пора оставить хлопоты о старых артистах, бросая их по японскому обычаю в снежных горах.

Куда спешить, если ты сам — театр для себя и двух или трех любимых?

Прощай, брат мой. И ты, друг, прощай. Я хочу, чтобы ты не чувствовал без меня одиночества. Бог даст, мы еще соберемся на главное представление и, глядя глаза в глаза, будем верить друг другу так бескорыстно, как могли здесь.

И я скажу тебе «браво», а ты положишь на мою могилу розу и крест.

Из разговорника, присланного Иосико Шуре Торопову:

2000–2004

«А позже я понял, что все разлуки не проходят бесследно для каждого из разлученных, и почувствовал, что у всех уходящих, должно быть, рвалось сердце.

И еще — как оно разрывалось у того, от кого уходили.

Легко сказать: ушел Смоктуновский, Луспекаев, Вopoнина, Панков, Юрский, Борисов…

Мало ли по каким причинам уходили они — за своей звездой, по болезни, замуж, ввuдy безвременной смерти, отстаивая свободу. ища лучшей участи…

Да, они уходили, а он, Товстоногов, должен был это вынести, принять новые решения, хоть как-то восстановить пробитые бреши, сделать вuд, что ничего страшного не произошло и наконец пойти дальше. Он тащил этот воз больше тридцати лет. И если кто-нибудь захочет разобраться, чего это стоило ему и нам. пусть знает, что держаться вместе так же трудно, как разойтись…»