в грязь. Шел дождь. И вражеские знамена валялись в куче как символ бесславия, поражения и проклятия народов — знамена разгромленных армий на брусчатке Красной площади, у места, где покоится Ленин…

Через площадь двинулась отечественная военная техника — зенитчики и батареи противотанковой артиллерии, прославленные «катюши», орудия всех калибров, бронемашины. Двигались тяжелые танки, легкие и тяжелые самоходки — целая лавина мощного оружия, созданного людьми для защиты родной земли, свободы, жизни отцов, братьев и детей… И ты в этот час всем сердцем чувствовал, что бессмертна идея социализма, что неизбежна победа добра над злом, правды над ложью, свободы над рабством…

Вечером следующего дня в Кремле, в пышном Георгиевском зале, мне довелось участвовать в правительственном приеме в честь участников парада. Здесь можно было увидеть знаменитых полководцев, грудь которых украшали ордена и медали. В черных фраках и белых манишках явились на прием иностранные дипломаты. Всеобщее внимание привлекали представители союзников. За столами, протянувшимися вдоль всего огромного зала, сидели рабочие и колхозники, некоторые в национальных костюмах. Был приглашен цвет науки, литературы и искусства страны — виднейшие ученые, писатели, художники, композиторы, актеры. Все они вложили свою лепту в борьбу народов за свободу и все от души поднимали тосты за победу… В конце зала, за отдельным столом, разместились руководители партии и правительства. Не было видно ни одного лица, которое не лучилось бы радостью: война длиною в несколько лет наконец кончилась. Все ждали, что начнется новая эпоха, и многим тогда казалось, что она будет куда легче, чем это оказалось на самом деле…

Кажется, в эти дни в моем номере в гостинице «Москва» как-то вечером зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос, спрашивающий меня. Собеседник представился Николаем Тихоновым. Это имя мне было более чем знакомо. Кто же в нашей стране не знает одного из лучших поэтов эпохи, одного из самых интересных прозаиков? Кто не знает, что этот человек почти всю блокаду прожил в Ленинграде, ни на день не прекращая работы? Он писал стихи, поэмы, рассказы, воззвания, каждый день люди видели его на фабриках, заводах, бойцы встречали его в воинских частях и в окопах. Он уже тогда прославился как человек несгибаемой воли, бесконечного мужества и упорства, который не склонялся перед трудностями. В феврале 1944 года Тихонов стал руководителем писательской семьи нашей страны — председателем Правления Союза советских писателей. С ним я не был знаком, ни разу еще не видел, поэтому его звонок меня не только удивил, но даже, пожалуй, озадачил.

Спросив, не занят ли у меня вечер, Тихонов пригласил к себе в гости. Он долго и основательно растолковывал, как найти огромный дом за Каменным мостом, неподалеку от Кремля, и как в этом доме отыскать квартиру под номером 274… Конечно, подумалось мне, он, как руководитель Союза писателей, желает узнать от меня о буднях нашей литературы в недавно освобожденной республике. А мою фамилию, скорей всего, разглядел в московских газетах, где довольно часто появлялись мои стихи и статьи…

Тихонов встретил меня приветливо, дружелюбно, без тени превосходства. Широкоплечий человек средних лет с угловатым, упорным лицом; высокий лоб в ореоле седых волос, озорные глаза, светящиеся любопытством и теплом. Он крепко пожал мою руку и провел в кабинет, в котором стоял, по-видимому случайно купленный, грубой работы книжный шкаф, а на стенах висели впечатляющие фотографии Кавказских гор. На огромном письменном столе высились кипы писем, громоздились стопками новинки русской художественной литературы. И другая мебель в квартире была случайной, по-видимому такой, какую Тихонову, переехавшему из Ленинграда в Москву, удалось достать… На стенах висели карты каких-то стран Азии и несколько картин неизвестных мне художников, — по-видимому, подарки авторов… (Позднее квартира Тихонова приобрела вид музея: здесь можно было увидеть немало редкостей — особенно дальневосточных, божки из черного и красного дерева, символ «боксерского восстания» — вырезанный из дерева кулак, украшавший знамя повстанцев, старые географические атласы, даже китайские или японские…)

Казалось, скудная обстановка меньше всего смущала хозяина. Он пригласил сесть, сам устроился напротив и, глядя на меня, словно на давно не виданного старого друга, спросил:

— Ну, а как там поживает наша Литва?

И сразу же началась беседа, непринужденная и теплая. Хозяин слушал внимательно, не пропуская ни единого моего слова, и казалось, все, что я рассказывал об освобождении Литвы, об оккупации, начале восстановления, о конце войны, для него ново, интересно, достойно внимания. Потом он ни с того ни с сего спросил:

— А вы довольны переводами своих стихов, которые появляются в русской печати?

Я принялся объяснять, что слишком слабо знаю русский язык и не могу компетентно судить о качестве переводов, а он взял со стола мою книжку «Родное небо» и сказал:

— Я тут смотрел… Некоторые переводчики могли отнестись к делу посерьезней…

Я ответил, что круг переводчиков пока невелик, да и эти переводят с самых разных языков…

— Это наша беда, — сказал Тихонов. — Между прочим, следовало бы привлечь наилучших переводчиков, в работу впрягся бы и я сам, и мы подготовили бы для русского читателя сборник литовских народных песен…

(Увы, из-за множества других дел и занятий эта мысль тогда так и не была осуществлена.)

Наш разговор перескакивал с одной темы на другую, как бывает, когда в беседе нет официальности, а ее действительно не было и в помине. Почувствовав, что засиделся дольше, чем полагается при первом знакомстве, и так и не дождавшись от Тихонова перевода разговора на деловые вопросы, я начал прощаться, но он удержал меня и пригласил в столовую. За большим столом сидели несколько незнакомых мне людей. Оказалось, один из них альпинист, до войны вместе с Тихоновым совершавший восхождения на Кавказе, другой — известный полярник. Сидел не известный мне даже понаслышке поэт, который по пути из Средней Азии в освобожденный Ленинград заглянул к старым друзьям…

За столом царила Мария Константиновна, жена поэта с усталым лицом (без сомнения, следы ленинградской блокады). Она обрадовалась литовцу и тут же заявила, что у нее какие-то родственные связи с Литвой. Расспрашивала, что я люблю, чего бы хотел: вкусы всех своих знакомых она уже давно изучила… Я сказал, что не избалован. Снова потекла беседа — свободная, живая… Время шло, и никто не собирался уходить.