Она была некрасива. Совсем не из тех, на кого оглядываются на улице. Да ещё одета и причёсана так, чтобы ненадёжнее спрятать какое ни есть женское обаяние от тех, кому всё-таки взбредёт в голову оглянуться… Она в ужасе шарахнулась от парня, так легко разгадавшего её тайное и несбыточное желание счастья. Расплакалась и едва не потеряла очки, пытаясь утереть глаза и одновременно разыскивая платочек…

Мужчина, совершенно непохожий на того смешливого паренька, потянулся остановить, удержать её, но рука встретила пустоту.

– Кира, – прошептал Снегирёв. И почувствовал, как глубоко внутри то ли тела, то ли души начинает пульсировать знакомая боль. Ей физически не полагалось там быть, но она там была. Провод под током, заправленный в огнестрельную рану… Электрический жгут, брызжущий во все стороны огненными ручейками…

– Кира… – повторил Снегирёв и, спотыкаясь, побрёл следом за ней, силясь отыскать её, исчезнувшую в толпе. Люди обходили его, иные толкали, кто-то обозвал пьяным. Наконец он пробился к заснеженной лавочке, с которой она, как ему показалось, только что встала. Он даже присел на жгуче-холодное реечное сиденье и принялся ждать, но скоро понял свою ошибку. Лавочка стояла метрах в полутора от того места, где юлжна была бы стоять. Снегирёв поднялся и торопливо зашагал по крайней аллее парка. Он найдёт Киру. Он её непременно должен найти. А то как бы она без него не пошла под ту арку на Московском проспекте…

Где из трёх негодяев её всё ещё караулит по крайней мере один…

За кухонным окном царила кромешная чернота, только вспыхивал лиловыми космическими зарницами неисправный фонарь во дворе, да неярко горели окна дома напротив. Впечатление черноты было тем сильнее, что отсутствовало привычное оранжевое свечение в облаках:. облака расползлись прочь, небо было ясное. Звёзды смотрели прямо в окно, навевая мысли о малости и ничтожестве человечества.

Сегодня Эсфирь Самуиловна готовила гречневую кашу. Самую простую и насквозь русскую гречневую кашу. Ту самую, которую едят с молоком. Или с маслом. Или с жареным луком и шкварками. Или ещё девяносто девятью способами. Тётя Фира слегка даже передержала её на плите – всё надеялась, что войдёт «просто Генриэтта» Досталь и увидит её за этим занятием. Да пусть только попробует опять унюхать чеснок! Или ещё что-нибудь вякнуть!..

К её некоторому разочарованию, мадам так и не появилась. В конце концов тётя Фира сняла кашу с огня. На соседней конфорке тем временем закипела кастрюля у Оли Борисовой. Та подошла и высыпала в кипяток из газетного кулька вермишель.

– Оленька, – попросила тётя Фира, – если вам газетка больше не нужна, вы её не выбрасывайте. Я кашу заверну.

Сама она газет с некоторых пор не выписывала, и это причиняло определённые хозяйственные неудобства.

– Пожалуйста. – Оля протянула мятые позавчерашние «Ведомости».

Эсфирь Самуиловна разгладила их на своём столике, поставила по центру чугунок с кашей… И глаза помимо воли скользнули в угол листа, к сероватому квадратику криминальной хроники.

«…сотрудниками УФСБ, ГУВД и РУОП проведена совместная операция, в ходе которой задержаны члены преступной группировки, занимавшейся поставками в наш город наркотиков из Таджикистана…»

Тётя Фира поспешно отвела взгляд, чувствуя, однако, большое облегчение. Бог был милостив: ей не дали повода судорожно вспоминать и высчитывать, был ли Алёша в такое-то и такое-то время дома, а если вдруг не был, то не вёл ли он себя как-нибудь необычно, когда возвратился?..

Эсфирь Самуиловна аккуратно запеленала кашу, ухватила чугунок полотенцем (Алёша приклеил над столиком два крючка и повесил суконки, но она постоянно забывала ими воспользоваться) и собралась было нести кашу к себе – кутать в тёплый платок и убирать под подушку, – когда из коридора на кухню влетел Гриша Борисов.

– Слыхали?.. – сообщил он взволнованно. – Опять чиновника грохнули! Вот только что сообщили!..

Патимат Сагитова, составлявшая в мисочке сложную смесь пряностей, покачала головой и молча вернулась к работе. Тётя Фира так и замерла, держа на весу чугунок. Потом медленно опустила его обратно на стол.

– Туда и дорога, – фыркнул тихий алкоголик дядя Саша. Он сидел у своего столика и обедал: извлекал из мундиров сваренную накануне картошку и ел с колбасой. – Довели народ, сволочи! Столько наворовали, что уже поделить спокойно не могут!

– Кого хоть? – оглянулась Витя Новомосковских. – Не губернатора?..

Губернатор некоторым образом был мужчиной её мечты. У них с Валей даже висел на двери предвыборный плакат, где тогда ещё претендент был изображён в рубашке с закатанными рукавами: хватит, мол, банкетов и блистательных презентаций, работать пора! Глаза губернатора на том плакате смотрели в самую душу и отливали пронзительной голубизной, и Вите очень не хотелось бы, чтобы такого мужчину убили.

– Да нет, – отмахнулся Гриша. – Хотя, если так дальше пойдёт, не удивлюсь, если и до него доберутся. Крупного, говорят, деятеля, я, правда, что-то раньше эту фамилию… Гнедин какой-то.

Тётя Фира нащупала позади себя стул и тихо опустилась на него, перестав доверять внезапно ослабевшим ногам. Вот оно, – колоколом прозвучало у неё в голове. Шма-Исраэль!.. О, шма-Исраэль…

Дядя Саша отправил в щербатый рот очередную картофелину:

– Чем занимался-то новопреставленный, не сказали? Тоже прихватизатор небось?

– Всё не так, – Гришу до сих пор раздражали дяди-Сашины выпады в адрес «прихватизаторов» и «демокрадов», он считал, что отдельные личности не могут дискредитировать и так далее. – Он в юридическом управлении работал.

– Это судьёй, что ли? – спросила Витя Новомосковских. – Ну, значит, посадил кого не надо, уголовники и приговорили…

– Нет, не судьёй, – Гриша снова был вынужден возражать и чуть ли не оправдываться. – Они там, если возникает спорная ситуация по каким-то распоряжениям городского начальства, устанавливают, как это выглядит по закону…

– Ну и всё равно выходит, что вроде судейского, – утёр рот дядя Саша, а Витя подозрительно спросила:

– Это чьи распоряжения? Губернатора?..

– В том числе.

– А… – подала голос тётя Фира, – убийцу… поймали? Оленька Борисова посмотрела на её лицо, ставшее зелёным и прозрачным, и всё неправильно истолковала:

– Тётя Фирочка, миленькая, ну что же вы так переживаете! – И напустилась на мужа: – А ты тоже, вбегаешь тут, жуть всякую начинаешь рассказывать. Тёте Фире и так небось война по ночам снится, да ещё ты с убийствами…

Гриша спорить не стал, хотя про себя был с ней не согласен. Отгораживайся, не отгораживайся от современности – всё равно она до тебя доберётся. И оглушит чем-нибудь таким, что и без фронтового прошлого перестанешь спать по ночам. Опять же и неучастие в общественной жизни было, с Гришиной точки зрения, одним из смертных грехов. Правда, начинать это доказывать пожилому и явнсй очень расстроенному человеку…