«Странная вещь, непонятная вещь!»

Когда пошехонский человек думает о безостановочном шествии прогресса, о смелых завоеваниях разума, об умирании злых предрассудков – и о прочих столь же сладостных предметах, – в его представлении встает один величавый образ, имя которому – Англия.

Ему отрадно верить, что где-то там, за морем, далеко-далеко, есть такое учреждение, такой зеленый остров, где уже все «это» достигнуто, превзойдено, где даже собакам говорят «вы», где полисмены позабыли про необходимость «тащить и не пущать», где – и это почему-то особенно радует пошехонца – даже извозчики читают газету…

Колыхни хоть один пунктик этой веры – и пошехонец навек станет твоим врагом: уж очень приятны были его мысли.

Не покушаясь на его гнев, вы не можете указать ему хотя бы на то обстоятельство, что в газете извозчик читает исключительно крикетовые новости и что передовица его газеты написана на вечную величковскую тему:

– В зубы тому, кто не англичанин!

Или, например, на то, что нет в мире большего консерватора, большего противника всех реформ, всех перемен, какой бы сферы они ни касались, чем именно этот обитатель зеленого острова.

А между тем эта страсть ко всему старому, солидному, основательному – раньше всего бросается в глаза при знакомстве с Булем.

Нет, например, в Лондоне ни одной двери, где бы не было молотка. Под каждым же молотком табличка: просят позвонить. Стало быть, молоток не нужен. Зачем же он? А вот если вы зайдете в Британский музей, вы увидите, что во времена Вильгельма Завоевателя римляне научили саксов привешивать такие молотки. Значит, просто из уважения к традиции – все они обзаводятся этой ненужностью.

Или вот еще: когда-то, во времена католичества, когда англичане еще признавали посты, по пятницам они принуждены были есть рыбу. Но теперь – зачем же теперь нет ни одной английской хозяйки, которая бы не подала в пятницу к столу заодно с ростбифом – еще и dish of fish?[201] Это опять-таки любовь к старине, хотя бы и отвергнутой, и презренной, и тяжелой.

Стоит любому торговцу выставить у себя в окне обыкновеннейший, скажем, горшок и объявить, что этот горшок существовал еще во времена королевы Анны, – и англичанин не пожалеет своих фунтов, чтобы водворить его в своей квартире. Новая же мебель, modern style – вызывает у него только презрительную улыбку: несолидно, легкомысленно.

Все: устройство квартир, расстановка мебели, камины, узенькие, неудобные окна – все это было точно таким же и в Шекспировы времена, и в Диккенсовы, и все это будет, несомненно, когда внуки их внуков основательно и солидно сгниют на близлежащих cemetery[202].

Для пошехонца – новое и хорошее всегда синонимы. Всякой перемене пошехонец рад, ибо какова б она ни была – она все же к лучшему. Хуже ему быть не может…

Обитатель зеленого острова – всегда крайне подозрителен при введении реформ. Ярлычок – «новая» – для него не рекомендация. Стоять за новое – здесь нет в его глазах ничего этически ценного. Для англичанина это не подвиг…

Конечно, этому легко подыскать объяснение. Но пошехонцу от этого не легче…

Возьмите среднего англичанина.

Среди судорожной, изматывающей жизни огромного города – как сумел он остаться таким спокойным, таким душевно здоровым, таким уравновешенным?

Как умудрился он избегнуть самоедства, гамлетизма, душевной сложности, как умудрился он в вечном тумане фабричных труб сохранить любовь к природе – к цветочкам, к животным, к деревьям?

Пойдите-ка в Hyde-Park – вы всегда найдете там несколько десятков хмурых джентльменов с косою саженью в плечах, занимающихся глядением на маленьких утят, хлюпающихся в речке. Каждый из них покинул контору и специально пришел сюда – умиляться часок-другой – пейзажем, утятами, гуляющими детьми.

Чеховщины они не понимают, не любят и совершенно чуждаются. Их простая душевная организация требует событий, фабулы, действия, – а «самоуглубление» кажется им пустячным, нестоящим делом.

Больше всех человеческих добродетелей эти первобытные люди в цилиндрах ценят силу, ловкость, храбрость – первое доказательство их культурной девственности и нетронутости.

Ибо культура, выдвинув суррогат этих качеств в виде пара, электричества, пороха, – совершенно устранила некогда присущий им плюс общественного одобрения.

При современных успехах культуры – сохранить докультурную психику, – согласитесь, что для этого нужно иметь просто трогательную любовь к сохранению, к остановке, к консерватизму.

Но похвалит ли такой консерватизм кн. Мещерский – это еще вопрос.

В ЗАЩИТУ

Лондон (От нашего корреспондента)

16 (29) сентября

Несколько дней назад в «Daily News» – газете свободомыслящей и прогрессивной – была напечатана крайне энергическая передовица, требующая ограничений свободного слова.

Меня это очень удивило, но удивительнее всего было то, что передовица эта не показалась никому удивительной.

Англичане признали ее в порядке вещей.

Дело в том, что в этой передовице указывалась необходимость изъять из обращения книгу, на страницах которой были —

Дерзкие места – касались отношений мужчины и женщины. А для англичанина нет ничего ужаснее этого. Он разрешил себе свободу во всем. Он выходит на перекресток и громко богохульствует – это ничего. Он рисует карикатуры на своего короля, он изображает всемогущего премьера то в виде собаки, то в виде попугая, то в виде обезьяны – и это ничего. Он печатает толстейшие томы, где ниспровергается государство, собственность, церковь – и это ничего. Но если бы он осмелился намекнуть, что любовь возможна и без аналоя, – его бы прокляли, от него бы отвернулись, фамилия его стала бы непристойностью и, позабыв всякие привилегии свободного слова, самые либеральные люди завопили бы: ату его!

Вот несколько фактов такого сорта:

Англичане не знают Байрона. Трудно достать такое издание, где был бы Дон Жуан. На обложке напечатано complete edition – полное издание, – а в оглавлении Дон Жуана хоть и не ищи.

Приезжала сюда французская труппа, хотела ставить «Монну Ванну»*. Не позволили. – «Может быть, она врет мужу, что Принчивалле только поцеловал ее в лоб», – сказали здесь, и труппа уехала ни с чем.

Ходил я смотреть на здешней сцене толстовское «Воскресение». Но никакого воскресения не увидал, а увидал черт знает что. Издевательство над Толстым, патока сентиментальностей, крикливая мелодрама – которую у нас и на Молдаванке не поставили бы, – здесь приводит в умиление всех этих благочинных, но плоскогрудых мисс; начать с того, что Катюша здесь не падшая женщина, а очень чистенькая швейка, благодаря чему Нехлюдов оказывается совершенно ни при чем, и «воскресать» ему было совсем незачем.