Все еще не раздеваясь – да и зачем было раздеваться, когда так холодно, – она прислонилась спиною к стене около телефона и несколько минут стояла так, думая о том, что вот она спешила в Москву, спешила так, что когда поезд простоял два часа на последней остановке, ей показалось, что она готова пойти пешком. А зачем спешила? Ну вот, приехала, вот она дома, ну и что? Она почувствовала, что просто не может сейчас остаться здесь одна в этот день, в этой квартире, что ей надо что-то делать, сейчас же что-то делать! Она снова взяла трубку и позвонила двум товарищам по фронтовой бригаде, телефоны которых помнила наизусть. Один телефон не ответил, а по другому женский голос сказал, что Валентина Петровича нет: уехал с концертами на фронт.

– А кто это его спрашивает? – В женском голосе послышалась ревнивая нотка.

«Ну и дура», – не ответив, повесила трубку Галина Петровна, вспомнив, как этот Валентин Петрович говорил о своей жене: «моя тигрица».

Услышав, что Валентин Петрович поехал на фронт с концертами, она вспомнила о своем письме, которое, наверно, все-таки дошло до Витеньки.

Ну, пусть Полынин не отвечает на ее письма и не звонит, но письмо-то он все-таки мог бросить в ящик, раз обещал это Маше Макаровой.

Галине Петровне не хотелось звонить Витеньке домой, но как позвонить в театр, она не знала. Судя по двум газетным заметкам, которые она прочла еще в госпитале, этот театр уже начал играть, но где он играет, в каком помещении и как и кому туда позвонить, и что при этом сказать, она не знала. Все равно без помощи Витеньки тут не обойдешься, да она как раз и думала о его помощи, когда писала ему свое письмо.

– Правда, она тогда думала, что, приехав, встретит Полынина и будет вместе с ним и тогда эта опасная в другое время Витенькина помощь станет для нее нестрашной.

Но теперь она приехала и была одна. А звонить все равно надо. И ничего другого не оставалось делать.

Она сняла трубку и назвала номер телефона Витенькиной квартиры.

– Слушаю, – певуче сказала в телефон Ольга Федоровна, Витенькина мать.

– Здравствуйте, это говорит Галина Петровна. Витенька дома?

– А… Галина Петровна, вернулись… А мы как раз недавно вспоминали о вас, – сказала Ольга Федоровна. – Витеньки нет, он в театре, теперь спектакли из-за бомбежек в два часа начинают, сразу после репетиций, он дома только к восьми часам будет.

– А как туда позвонить, в театр? – спросила Галина Петровна.

– Не знаю, милая, может быть, вы просто туда к нему подъедете, он рад вам будет… – И в ответ на вопрос Галины Петровны Ольга Федоровна объяснила, в каком помещении играет театр.

Этот терпеливо-ласковый тон, с которым Ольга Федоровна говорила с нею, напомнил Галине Петровне о ее былых посещениях дома Балакиревых, в особенности об утренних завтраках, когда она, заночевав у Витеньки, пила утром чай вместе с ним и Ольгой Федоровной. Ольга Федоровна обращалась с нею как с полусвоей-получужой, вполне терпимой в их доме, пока это устраивает Витеньку, и ровно никому не нужной, как только это перестанет его устраивать.

От этих воспоминаний Галине Петровне стало тоскливо почти до тошноты, но она уже закусила удила, решив теперь же идти в театр и во что бы то ни стало именно там, в театре, увидеть Витеньку. Она пыталась уверить себя в том, в чем вовсе не была уверена до конца: что она просто придет в театр и что Витенька просто сделает все, как обещал. А больше ничего из того, что у них было, не будет и не должно быть.

На секунду заколебавшись, как быть с дверью, потому что ключа от нового внутреннего замка соседка ей не оставила, Галина Петровна махнула рукой: да что и кому, в самом деле, нужно в этой пустой квартире? – захлопнула дверь на английский замок и вышла.

12

Она добралась до театра уже в темноте. Еще шагов за сто до театра по обеим сторонам темной улицы у тротуаров стояли военные грузовики. Кончался последний акт. Капельдинерша в пальто и валенках, стоявшая у дверей в зал, когда Галина Петровна сказала ей, что она актриса и пришла к товарищу Балакиреву, ответила, что он сейчас сидит в зале, и, тихонько приоткрыв дверь, пропустила ее, просунув вслед за ней стул.

В зале было холодно, не так, как в фойе, но все-таки холодно. Зрители, почти все военные, сидели без шапок, но в шинелях и полушубках, над рядами поднимался пар от их дыхания. На сцене шла «Бесприданница», и, глядя на Ларису в белом платье, с кисейными рукавами, сквозь которые просвечивали голые плечи, Галина Петровна даже поежилась и обняла себя за плечи руками. На сцене было, наверное, очень холодно, холодно, как на улице. И что такое эти голые руки, и эти красные пальцы, и необходимость играть, забывая о том, как тебе холодно, и заставляя забыть об этом зрителей, сидевших в зале в полушубках и шинелях, – это могла понять только актриса. И Галина Петровна понимала это и с восхищением, смешанным с завистью, думала об этой двигавшейся по сцене Ларисе, которую играла актриса, раньше никогда ей не нравившаяся, а сейчас здесь в этом зале, на этом спектакле показавшаяся ей до слез хорошей.

Зал слушал молча и напряженно. Далекая, отделенная больше чем полувеком драма женской души, и непоправимость случившегося, и неизбежность гибели – все, абсолютно все с какой-то удивительной силой и прямотой действовало на этих сидевших в холодном зале людей в шинелях и полушубках зимы сорок первого года.

Когда акт кончился и актеры вышли перед занавесом кланяться, держась за руки, зал долго стоял и аплодировал им, не спеша одеваться, потому что одеваться было не нужно. Кажется, только сейчас, когда спектакль был уже сыгран, находившиеся в зале люди до конца поняли, как холодно было играть актерам, и, помимо всего остального, благодарили их еще и за это.

Галина Петровна тоже долго стояла и хлопала, пока не заболели руки. Когда занавес закрылся в последний раз и зрители стали расходиться, она увидела Витеньку. Витенька был в галифе, светло-серой габардиновой гимнастерке без петлиц и надетой поверх нее меховой безрукавке. Он шел, придерживая под руку маленького генерала с густыми черными усами. Они должны были пройти мимо Галины Петровны, она стояла и ждала. Уже почти рядом с нею Витенька повернулся, метнулся к ней