– Уж если что и умеет делать наша сестра-южанка, так это шинковать овощи, – заявила она.

Эллен Черри прошла в зал, чтобы помочь Тедди с сервировкой столов.

– Вот уж не знала, что Рауль Ритц сочиняет песни, – сказала она.

– Интересно, где в таком случае ты была все это время?

Законный вопрос. Эллен Черри посмотрела на свое творение, словно пытаясь найти в нем подсказку. Для этого ей пришлось сквозь клюв совы проникнуть внутрь картины. Постепенно начали подтягиваться и другие работники. Все как один энергично взялись за выполнение своих обязанностей. Ресторан должен был распахнуть свои двери для посетителей в полдень, то есть за три часа до начала Суперкубка и Танца Семи Покрывал. Спайк проследил за тем, чтобы заведение открылось с точностью до минуты. Толпа, в которой то и дело мелькали высокопоставленные представители ООН, влетела в ресторан подобно табуну диких мустангов. Желающие попасть внутрь нещадно работали локтями, толкая друг друга, лишь бы занять место поближе к эстраде, словно подростки в рок-кафе. Многие при этом оказались во дворе – по той простой причине, что в зале для них не нашлось места. Кстати, споров, где кому сидеть, во дворе вспыхивало гораздо меньше – наверно, потому, что хорош был любой столик в пределах одной квадратной мили от гигантского телеэкрана. Никто не заметил в очереди на улице детектива Шафто, однако он совершенно неожиданно взялся в зале невесть откуда – восседал на высоком табурете у самой эстрады с порцией фалафеля и кружкой «Маккавейского» пива. Кто-то из греков предположил, что он заранее всю ночь прятался в мужском туалете.

– Это вы, братцы, начитались историй про троянского коня, – пошутил детектив.

В конце концов он сделал свой выбор.

В двенадцать десять Спайк велел охранникам заблокировать дверь. На улице оставалось еще не меньше сотни народу, и все до единого рвались внутрь.

Однако число посетителей внутри ресторана уже давно превысило максимально допустимое пожарной инспекцией количество. Те, кому повезло занять место в обеленном зале, оживленно переговаривались. Однако под этим возбужденным гомоном подспудно таилось напряжение. Некоторым из гостей в глубине души было страшновато, хотя причину этих опасений было не так-то просто определить. Возможно, люди опасались взрыва насилия. Возможно, чего-то еще, менее определенного.

Спайк вышел на улицу, чтобы встретиться с представителями прессы.

– Суперкубок можно посмотреть во дворе, – пояснил он. – Внутри же наша юная леди приготовила для нас небольшой сюрприз. Вот, пожалуй, и все. – И он поджал плечами.

Репортеры сказанным, разумеется, не удовлетворились. Они уже прознали про Танец Семи Покрывал и поэтому пытались выудить у Спайка как можно больше подробностей. И тогда Спайк рассказал им все, что знал, а знал он почти что ничего. Затем он вообще переключился на другую тему, а именно, – про их с Абу экспериментальный ресторан.

– Раньше мы с моим арабским партнером говорили, что это своеобразный жест с нашей стороны. Теперь мы не питаем никаких иллюзий по поводу того, под силу ли нам изменить весь мир или хотя бы его часть. Сказать по правде, я в этом совсем не уверен. Взять хотя бы этот континент – Северную Америку. Каким он был когда-то? Сплошное затхлое болото, насколько мне известно. На протяжении миллионов лет здесь были непроходимые джунгли. Затем едва ли не в считанные минуты он покрылся панцирем льда – с головы и до самого мягкого места, если можно так выразиться. Уж кто-кто, а вы, надеюсь, знаете собственную историю. Отлично. Тогда вам известно, что все в этом мире меняется, и притом стремительно. Континент, человеческая жизнь. Вот уже несколько тысяч лет еврей с арабом то и дело норовят вцепиться друг другу в глотку. Ну и что из этого? Что из того, что это застарелая, тысячелетняя вражда? Все вполне может измениться всего за минуту. Одну-единственную минуту. Уж поверьте мне. То, что мы с моим арабским партнером делаем, мы делаем ради этой одной-единственной минуты.

– Но, мистер Коэн, когда Саломея сбросите себя седьмое покрывало, она что, останется в чем мать родила?

– Мистер Коэн, а серебряное блюдо у вас найдется?

– Охо-хо!

Еще раз подчеркнув, что по просьбе Саломеи присутствие представителей прессы не предусмотрено, Спайк вернулся в зал.

– Больше здесь нечего ловить, – буркнул кто-то из репортеров, и остальные с ним согласились.

Тем временем Эллен Черри вошла в режим быстрой перемотки вперед, мельтеша туда-сюда, словно персонаж немого кино. Заказы накатывались на нее, словно прибой о золотой песок пляжа. За все годы работы на ниве общественного питания ей еще ни разу не приходилось обслуживать клиентов в таком бешеном темпе.

– Господи! – воскликнула она. – Если так и дальше пойдет, к концу дня меня можно отправлять на свалку. Возьмут меня и свезут с прочими отбросами на мусоросжигательный завод.

К счастью или к несчастью, до этого дело не дошло. Собственно говоря, Эллен Черри обнаружила, что, пока болельщики во дворе продолжали дружно работать челюстями и хлестать пиво, аппетиты клиентов в зале значительно поубавились. А как только на пол упало первое покрывало, никто вообще ничего не требовал. Кроме разве что пощады.

В 2:54 на площади перед зданием Организации Объединенных Наций раздался рев. Те, кто сидел во дворе «И+И», от неожиданности застыли и вытянули шеи. При этом расплескалось немало пива. Было похоже, что снаружи происходит заварушка. Народ в зале тоже попритих и заерзал на стульях. В 2:55 охранник распахнул входную дверь, и в ресторан впорхнуло словечко «коксагыз», а вслед за ним еще одно – «мегакариобласт».

Вот так они выглядели – Саломея и сопровождавшая ее матрона. Как чудные слова на дорожном знаке или книжной странице, которые видит глаз, язык не знает, как их толком произнести, а тот, кто силится их прочитать, гадает, чтобы они значили. Многие из посетителей в срочном порядке пролистали карманный словарик своего жизненного опыта в поисках более-менее подходящих значений. Между прочим, слово «кокасагыз» не кажется уж таким чудным, если знать, что в Средней Азии так называют одуванчик. А вот «мегакариобласт» – это всего лишь юный, незрелый мегакариоцит. Правда, это вряд ли чем может вам помочь. Так что не лучше ли воспринимать слова такими, какими они кажутся на первый взгляд, и пусть органы чувств сделают свое дело. Или, на худой конец, костный мозг. Рациональный ум будет только мешать. Возможно, что для матроны, что энергично работала локтями и грозно размахивала своим ридикюлем (размером с собачий гробик), лучше всего подошло бы слово «бонбоньерка». По крайней мере оно вызывает ассоциации с пышным бюстом, с походкой вперевалку и громоподобным голосом.

Ладно, лучше выбросите из головы эту бонбоньерку с мегакариобластами. Как только она довела свою подопечную до эстрады, так тотчас исчезла позади оркестра, и о ней моментально забыли. Зато глаза всех присутствующих устремились на «коксагыз» – тоненькую, одинокую, дрожащую посреди клубов дыма. Кстати о глазах. Глаза – вот, пожалуй, и все, что от нее было видно. Саломея с ног до головы была закутана в полупрозрачные, пурпурного шелка, покрывала. Взгляду открывались только кисти рук и босые ноги, с которых исчезли привычные кольца, колокольцы и браслеты. Видны были только ее глаза, чем-то напоминая рюмки с теплым сиропом «Херши», да и те были отмечены ансоопией. Иными словами, закатились куда-то вверх под веки (тотчас на ум приходят устремленные в небеса глазные яблоки тех, кто впервые в жизни совершил грех, или перекореженные святые с полотен Эль Греко). Саломея стояла посреди зала и нервно топталась на одном месте, этакий коксагыз с обращенными к небесам очами. Вернее, к потолку, с которого облетела бамбуковая обшивка. Стояла, укутанная в покрывала, словно закрученная трубочкой лепешка-буррито, выкрашенная в пурпурные краски Ханаана/Финикии, – стояла так в течение нескольких минут, глядя на свежую штукатурку на потолке, пока… Но вот в три ноль-ноль игрок нью-йоркской команды носком кроссовка коснулся овального бока девственно-нового мяча, и мгновенно оркестр заиграл мелодию. И тогда Саломея впервые обвела взглядом тех, кто пришел посмотреть на нее. Младший секретарь французской миссии при ООН подмигнул ей, и Шафто громко втянул в себя воздух. Две трети обращенных к юной танцовщице лиц принадлежали представителям сильного пола, однако хотя они и предпочли танец Суперкубку, большинству из них не давали покоя типично мужские заботы: власть, деньги, обладание. Саломея медленно-медленно повернулась к настенной картине с ее более лунным, а значит, и более женским настроением: поэтический текст смены времен года и обновления природы. Незаметно для своих зрителей девушка издала еле слышный стон. Раздался звон бубна.