Злые вести на этот раз пришли из Орды. Хан Тохта восстал против власти Ногая, и, говорят, одолевал.

Споры начались сперва о вере. Тохта не любил бесермен и позволил шурину удалить жену, принявшую «веру арабов». Ногай захотел вмешаться, Тохта не позволил, защитив шурина. Затем последовали споры о власти. Ордынские эмиры начали перебегать от одного к другому, как во время войны. Хан и темник требовали выдачи беглецов, и оба не уступали друг другу. Тохта, по-видимому, решил прежде всего лишить Ногая опоры на Руси, а это значило, что он обратится против великого князя Дмитрия. К Ногаю на переговоры уехал Михаил Тверской, поручив свой город матери и боярам. Андрей с Федором Чермным и все ростовские князья с новым епископом Тарасием отправились к Тохте. Надвигалась зима, и наиболее дальновидные, ради всякого ратного случая, потихоньку зарывали в землю добро и хлеб.

Дмитрий, оставя княгиню у постели невестки, начал рассылать гонцов и собирать полки. Невестка, ростовская княжна, все не могла разродиться. Иван ходил потерянный, не думая ни об отцовых делах, ни о надвигающейся войне. С ужасом глядел в искаженное болью лицо девочки-жены. Его прогоняли от постели, где суетились женщины. Ребенок, моленный, жданный и отцом и дедом, перестал шевелиться. В страшных мучениях молодая княгиня родила мертвого. Повитухи объясняли, что сын задохнулся еще в материнском чреве. Иван винил во всем себя.

Великий князь, пересаживаясь с коня на конь, верхом прискакал из Владимира, где он укреплял город. Он уже вызнал, что князья в Орду пошли по совету Андрея с Федором Чермным жаловаться на него, Дмитрия. Полки собирались плохо. Дмитрий, оснеженный, с мокрыми от настывшего льда усами и бородой, прошел прямо к сыну. Иван сидел с мертвым лицом. Поднял глаза:

– Я говорил, батюшка: судьбы не переспорить.

Дмитрий прихмурился:

– Как жена?

– Матушка с ней, – ответил Иван. – Я не могу.

Они молчали, и Иван, томясь, видел, что отец уже взял себя в руки, что он и нынче будет резаться за власть, и мучался, что должен помочь, поддержать его, и не мог: не было ни сил, ни воли.

– Я пройду к ней, – сказал, решившись, Дмитрий. Он вышел, шатнувшись в дверях. Иван подумал вдруг, что весь путь от Владимира до Переяславля отец, верно, проделал, не останавливаясь, и его обожгло: там город, рати, опять на Русь надвигается Орда, а он тут, со своею отдельною горестью… Иван встал. Тотчас закружилась голова, но он справился с собой.

Дмитрий, возвращаясь от невестки, столкнулся в дверях с сыном. (Та лежала, глядя огромными, беспомощно-укоризненными глазами, и Дмитрий ушел, не в силах перенесть этого взгляда, в котором было одно только жалобное: за что? Нет, не мог он ни утешить ее, ни рассердиться за предательство отца, ростовского князя, который ни во что поставивши родственную связь, всего год назад отпраздновав свадьбу своей дочери с его сыном, сейчас в Орде выпрашивает рать на свата. У него дорогою, пока гнал коня, где-то в душе шевельнулась даже жестокая мысль: не отослать ли теперь невестку к отцу.)

Они вышли.

– Прости меня, батюшка!

Дмитрий угрюмо отмахнулся:

– Ничего! Где Окинф?

– Гаврило Олексич, говорят, очень плох, – поехал к отцу.

– Пошлешь за ним. Не вовремя Олексич умирать надумал! – Дмитрий умолк. Задумался. Приказал: – Пускай Окинф собирает окольную рать. Городовую соберешь сам. Терентий тебе поможет. Я укреплю город – ворочусь. Понимаешь, уже никому не верю… Люди бегут, страшатся татар.

– Прошлую резню запомнили!

– Нынче будет хуже, – отозвался Дмитрий. – Ежели только Ногай не одолеет опять! Не знаю, Иван! Не знаю уже ничего. В Новгород послано, суздальский князь упрежден: ему из-за Нижнего с Андреем не сговорить. Быть может, меня самого еще позовут в Орду!

– Поедешь?

– Не решил.

– Удавят тебя в Орде!

– И это возможно. Все нынче стало возможно, сын!

Тяжелые, с набрякшими венами руки Дмитрия бессильно лежали на столе. Огромные руки. Иван, глядя на них, вспоминал, как отец ловко подбрасывал его, маленького, этими руками, и, представя их бессильно уложенными в гробу, замотал головой:

– Нет, нельзя тебе ехать, батюшка! Убьют!

– Да навряд и созовут, – отмолвил отец. – Дак пошли за Окинфом. Терентию с Феофаном сам накажу. Что еще содеется в Орде!

Глава 86

Старый боярин князя Дмитрия, Гаврило Олексич, на этот раз захворал не на шутку. Был в беспамятстве, а когда пришел в себя, понял, что все – умирает. Он созвал сыновей, Окинфа Великого и Ивана Морхиню, ближних слуг, дворского. На восьмом десятке лет и умереть было вроде пора. Прочли грамоту, боярин причастился, соборовался. Слуги, иные, плакали неложно. Холопам, что заслужили, Гаврило давал вольную, наделял добром. Отдохнув, попросил оставить его наедине с Окинфом. Прочие, теснясь, вышли из покоя. Гаврило оглядывал ражего, седеющего сына, что уже и сам имел сыновей, справных молодцов.

– Напиться подай!

Пил медленно, маленькими глотками.

– Болит, тятинька? – спросил Окинф.

– А ничо не болит. Вот руки не здынуть! Похоронишь… Пожди! Похоронишь когда, тотчас езжай к Андрею… Меня он не простит, за Олфера, а тебя примет. Ты ему надобен. Семью бери сразу. Митрий князь в гневе страшен…

Он помолчал, справился с дыханием, искоса глянул на сына.

– Помнишь, как еще по торгу ездили? Крестик ты тогды куплял. Жив тот крестик у тебя?

– Жив, тятинька! – ответил, улыбнувшись, Окинф.

– Вот… – Гаврило прикрыл глаза. – Что молвят? Татары где?.. Ты торопись… Татары близко… Нет, не выстоит!

– Кто, тятинька? – спросил, наклонясь, Окинф.

– Митрий, баю, не выстоит нынче, дак без опасу… Князь Андрей все воротит, и земли, и добро… Иначе погубит тебя Жеребец… За отца. Отца его я… На духу того не сказал… Олфера я убил! Душно… Пить подай!

– Умер он, сам умер, тятинька… – бормотал Окинф, поднося ко рту умирающего чарку с кислым квасом. – Ты того… батюшка…

– Нет! – Гаврило поклацал зубами о край чарки, отвалился. Помедлил. – Нет! – Ясно поглядел на сына строгими глазами. – Отравил я его. В шатре. Ивану Жеребцу не скажи…

Он снова заметался, вдруг начал вытягиваться, пальцы беспокойно заползали по одеялу.

«Обирает себя! – понял Окинф и тревожно оглянулся на дверь. – Не услышал бы кто?» Он низко склонился над отцом, придерживая его за голову, чтоб не метался. Тот вдруг захрипел, заоскаливался, выкрикнул:

– Олфер!

– Ну что ты, что, тятя, тятя! – звал Окинф. Старик успокоился, поймав руку сына, вдруг крепко сжал ее, аж до боли. Дрожь прошла последний раз по телу, глаза приоткрылись и начали быстро тускнеть. Окинф отер холодный пот со лба, дрогнувшей рукой закрыл глаза родителю и начал бормотать