– Переодетые полицейские, – уверен Клеман. – Кто ж еще! Все это – армия де Голля!

Мсье М. ему от всей души сочувствовал, тот огрызался:

– Мне не нужны сочувствия голлиста.

Я тоже ему сочувствовал.

Показали вчерашние кадры с place de l'Opéra; там правые размахивали своими омерзительными флажками, облепили дворец Гарнье и веселились. И снова люди в плащах и темных очках – прогуливаются, не вынимая рук из глубоких карманов. Приглашенные на это торжество пожарники штурмовали раздвижными лестницами дворец, срывали красные и черные флаги, чтобы водрузить взамен те, что подавали снизу. Люди в касках и кожаных куртках перелезали через запертые ворота – крупным планом показали крепкие зады; чиновники изучали замусоренные коридоры театра с видом возмущенных беспорядком хозяев, которые вернулись к себе домой и обнаружили, что их обокрали; с балконов сбросили флаги и удовлетворенно махали кепками, снизу им аплодировали шляпы. Вылетел, изогнулся и решительно упал впечатляюще длинный транспарант (я тут же вспомнил, как его несли!); человечки в плащах и пиджачках бросились на него, рвали, тянули друг у друга из рук, наконец, заполучив свой кусок, каждый поджег его, – с брезгливо-насмешливым видом они помахивали тлеющим картоном, дули на разлетающийся пепел, дули и смеялись, будто пускали пузыри. Это вызвало во мне сложное чувство: смесь негодования по отношению к этим муравьям и жалости к студентам, которые сочиняли, делали, несли и с трогательной торжественностью водружали транспарант.

– А вот и Тиксье-Виньянкур[181] собственной персоной! – воскликнул Шершнев, показывая на пожилого толстячка, горячо произносившего речь на ступенях дворца. – Жаль, не разобрать, что он там вякает… Хотя легко себе представить…

Глядя на чинно шагающую демонстрацию стариков с портретами Шарля де Голля, мсье М. морщился и вздыхал:

– Безобразие… ужасно…

По экрану проплывали напыщенные фигуры, костюмы, френчи, смокинги; медали, ордена, розочки, ленты; напудренные старушки в париках с ожерельями и вуалетками; лица, лица – чванливые, преисполненные гордости, вызова, спеси – они проворачивались на экране, как грандиозная карусель масок.

– Какое жалкое зрелище!

– Ну, просто Въезд Иисуса Христа в Брюссель[182], – мрачно сказал Шершнев.

Наконец, не выдержав, Клеман воскликнул что-то вроде «жить не хочется, глядя на это», хлопнул дверью так, что зазвенело стекло в серванте.

– Бедный мальчик, – сказала пани Шиманская.

Серж вздохнул и налил себе коньяку.

– Я, конечно, был против беспорядков, но это… просто цирк какой-то! Альф, нам с тобой лучше не показываться на улицах несколько дней.

– Ты прав, ты прав, – сказал мсье М., поднялся на ноги, посмотрел на всех и объявил: – Ну-с, дамы и господа, паны и пани, mesdames et messieurs! Революция окончена! Ждать больше нечего. Как сказал бессмертный классик: когда вас одолевает хандра, вам нужна смена обстановки. Change of scenes.

– Что ты хочешь этим сказать, Альф?

– Едем отсюда. Вон из Парижа! Теперь все время будут скрести, чистить, стучать, голова от них разболится. Едем в Кабур! Кутить так кутить! Один раз в жизни мы можем себе это позволить.

Через день-два на колонках появился бензин, и мы отправились в Нормандию, на двух машинах: одну вел Ярек, другую Серж. Ехали вспять потоку возвращавшихся в город парижан. Мы им махали и сигналили; в ответ нам тоже. Нога мне сильно мешала, она затекала, случались судороги; часто останавливались, я выходил размяться, во время одной такой остановки Альфред принял решение устроить пикник у реки, было весело, много вина, мясо, пирожки, кофе, аперитив. Я лежал на траве, глядя на то, как ползут по небу пухлые ватные облака, надо мной склонилась Мари, пощекотала травинкой, я засмеялся.

– В одной книге написано, – сказала она, – что нет ничего грустней, чем уезжать из Парижа. А мне нисколько не грустно!

– Ну, это смотря как уезжать, – ответил за меня Серж.

На место мы прибыли к ночи. Темень, шум волн, ветер. Утром я проснулся очень рано. Меня разбудила хлопающая ставенка. Я подумал, что начинается шторм, вышел на променад. У меня перехватило дыхание. Море и бескрайняя песчаная полоса. Я заметил мсье Моргенштерна, он гулял по песку в халате, босиком, у самой воды. Я пошел к нему.

– Вам тоже не спится? – спросил он.

– Да.

– После парижской квартиры от воздуха у меня разболелась голова. Ну, как вам здесь?

Что я мог сказать. Я был в восторге.

– Ваша нога теперь скоро пойдет на поправку. Всем нам будет полезен морской воздух. Жаль, что Клеман не поехал.

– Он сказал, что подъедет.

– Я ему не верю. Он не хочет видеть своего брата.

– Я познакомлюсь с Мишелем?

– Да. Он скоро будет. С детьми, с женой. Целый обоз. Вот увидите, еще то зрелище.

Море клокотало и фыркало. Чайки негромко вскрикивали.

– Какая прелесть, – негромко сказал он.

– Да.

– Можно вас попросить кое-что сделать?

– Да, конечно.

– Я бы хотел, чтобы меня кремировали и прах развеяли над Луарой. Серж знает место.

Я помолчал и сказал:

– Вы, пожалуйста, ему это тоже скажите.

– Я ему напишу инструкции чуть позже.

И ушел. Безразличное море продолжало гнать на меня волны, дышать в лицо, шипеть и чавкать, как бормочущий во сне великан.

После полудня я увидел его в саду возле отеля; он курил в большом плетеном штрандкорбе, вытянув ноги на выдвижной подставке; я прошел бы, наверное, мимо: полоски его пляжного костюма смешивались с полосами глубокого кресла и навеса, мсье М. помахал мне, только тогда я заметил его; на столе стояла бутылка белого вина, несколько стаканов, вода в графине, изюм, вокруг: апельсиновые, абрикосовые, персиковые, лимонные деревья – и все утопало в аромате, солнце и птичьем щебете. Я налил себе вина и сел в соседнее кресло-короб…

– Ах, красота-то какая!.. Как тут ноги-то вытянуть?..

Мсье М. подсказал покрутить скрытую под полосатой материей ручку; плавно вращая ее, я поднимал мою больную ногу… со скрипом: это нас развеселило, – «а вы заржавели, мсье», – посмеялись…

– Слышите этот звук? – вдруг сказал Альфред. – Вот это тьюинь-тинь-тьюинь? Слышите? Это мухоловка. Ах, какой необыкновенный Stimmung! Не только в средиземноморских городах случается такой час…

Мы выпили, и он долго рассказывал о своем отце, говорил, что тот любил деревянные вещи, любил деревья…