и у меня явно теперь есть пару дней форы, только нужно было решить, кого предупредить. Но с этим была главная проблема.

Если я найду способ увезти Уну и Моргана из города, то оставлять ли тут Аластора? Он же наверняка тоже уедет, и если так подумать, то он не против темных, но его брак… И дома Катарина, которую ни в коем случае нельзя упустить, она одна помнит Лилит при жизни, она одна сохранила ее вещи и может рассказать о старой королеве детям.

Помимо них, самых важных людей в моей нынешней жизни, мне вспоминается семья Уинн, помнится, я обещала Томасу защиту, а вместо с ним Дею. После них в списке Джеральд и Оливия, но как выгнать из города начальника королевской стражи? Он же до последнего будет защищать Авеля, помогать ему, в то время как стоило бы помочь себе. Может, спровадить его с Миррой? Но ее будет защищать Морохир, и королева на последнем месяце, так что едва ли куда-то сбежит. В ее положении даже нервничать опасно. Есть вариант увезти хотя бы Марка, но это опять же большой риск, и непонятно куда его из столицы деть.

По глупости хочется защитить сразу всех, даже ту странную продавщицу из цветочного магазина. Она, наверно, единственная будет рада увидеть на улице Каина, но вспомнит ли он ее? Пощадит ли при встрече?

— Как много важных людей оказалось в Целестии, неужели им суждено умереть? Это неправильно, нечестно.

Что я почувствую, увидев ту же Оливию с распоротым животом? Я своей жизнью рискнула, чтобы сохранить ее жизнь, а помимо кухарки горничная Лара не первый месяц трудится у Уиннов.

Как же мне спасти всех?

Прижав бутылку к груди, я ощутила, как меня накрывает паника, столько всего нужно было предусмотреть, тут даже не неделя работы, а намного больше. Кем-то придется пожертвовать? Ну уж нет, я не могу вот так решать кому жить, а кого оставить на погибель.

От раздумий меня вдруг отвлек легкий стук. Повернув голову, я обнаружила за окном маленькую белую голубку. Во тьме неосвещенной спальни она будто светилась, сияла среди теней как божественная слеза.

Что ж, возможно, так и было.

Я дернулась, чтобы подняться и открыть створки, но птица, вспыхнув холодным серебристым пламенем, вдруг обратилась в знакомого мне юношу в снежном одеянии. Он мягко ступил в комнату, словно не заметив стеклянную преграду, и, оправив рукава монашеской робы, приветливо улыбнулся как старому верному другу.

— Здравствуй, Софи, давно не виделись.

Настолько давно, что я не раз считала горячечным бредом нашу встречу в лесу, и только Ньярл упорно отметал мои сомнения. Два года прошло, за два года многое могло измениться, я не меньше сотни раз повторяла в голове весь договор, боясь, что Глас уйдет от ответа и не выполнит обязательства, что они оба лишь обманули меня и никакой души нет, что… всё творящееся безумство с момента прогулки к месту смерти подруги происходит лишь в моей голове.

— Здравствуй.

— Ты выполнила условие, и академия для некромантов построена.

— Не только для них.

— Точно, это славно, мой друг как раз обходит ее, сторожит. Он больше всех пострадал от ненависти к Сомне.

— Что ж ты не остановил свою посланницу?

— С тех пор как Трейн отдал ей часть своей крови, она больше не может связываться с нами.

— Надо же…

— Это прискорбно, но, как мы видим, всё произошедшее поправимо, со временем.

— Мой ребенок теперь будет жить?

— Конечно, я выбрал лучшую семью во всем королевстве, и душа вот-вот должна родиться. Можешь не переживать, о девочке позаботятся.

Софи.

Голос Ньярла в голове послышался почти страдальческим, будто предостерегая, но я и сама почувствовала в словах Гласа подвох, какой-то скрытый смысл. Солар уже не раз показывал себя двуличной дрянью, и здесь он тоже явственно подгадил мне.

— Лучшая семья во всей Целестии?

— Конечно. Если ты всё сделаешь правильно, то даже увидишь дитя.

Улыбка на лице посланца стала еще фальшивей, чем обычно, на миг он даже показался не живой плотью, а драгоценным, но бездушным истуканом. Слепящим и холодным, обманчиво прекрасным и жестоким, всё худшее, что можно было придумать, скрывалось в нем под маской блага, понимания и любви, а целая страна лишь вторила мерзкому божеству, являя собой его подлинное отражение.

— Ну ты и тварь…

Не желая разумом верить в свою догадку, я всё же чувствовала в душе, что поняла всё правильно. Рука мгновенно обхватила горлышко и тут же зашвырнула бутылку в Гласа. Вино расплескалось по комнате, стекло вдребезги разлетелось о стену, рядом с которой еще секунду назад стоял белесый силуэт. Посланник просто исчез в воздухе, будто его и не было, но его зловещий смех остался в комнате:

— Придется спасти Мирру, чтобы увидеть ребенка. Придется помочь мне.

Охота

Поэт говорит с равным

Убеждением об опустошении и страданиях,

Которые следуют за великими конфликтами,

И умоляет о спокойных временах.

"Мои две любови: утешение и отчаяние,

Которые, как два духа, до сих пор говорят со мной,

Лучший ангел — мужчина, справедливый, правильный,

Худший демон — женщина, охваченная болью."

(Saltillo — Gatekeepers и мой очень вольный перевод)

Сжавшись в болезненный клубок в своей постели, я раз за разом захлебывалась слезами, не в силах противиться жалости к себе.

Мне казалось, эта ночь не закончится, и я в конце концов исчезну, останусь призраком собственного горя на измятой простыне, но солнце, словно упрямый истязатель, поднялось над горизонтом, светом обнажив мою отвратительную слабость и покорность судьбе.

Я закрыла шторы. Стянула одежду и вместо завтрака попросила еще одну бутылку вина. Затем еще две. Я пила их так упрямо, будто это могло мне помочь, пока желудок не вывернулся от такой пытки.

Зато после я смогла наконец-то заснуть. Глубоким тревожным сном, липким и мерзким, как в лихорадке. Чувствовала, что Ньярл пытается хоть как-то помочь, обуздать мои порывы, но я с таким упорством хотела себе вредить, сминать разум своей же силой, что мой бедный сосед оказался беспомощен. Все последующие дни алкоголь отбирал у него возможность влиять на меня, отнимая голову от остального тела.

Плохо запомнилось, что происходило в это время — только то, что приходили слуги и честно пытались ухаживать за мной, Оливия насильно кормила и била по щекам, пока я не начинала ее слушаться. В ее глазах я каждый раз видела отражение моих чувств даже с ноткой ненависти.

Эта ненависть как славный проводник