Поэтому, если Л. С. Чиколини[553] называет соответствующую часть сочинения Дони «Мудрым миром», хотя у Дони, собственно, значится иной заголовок, – то она имеет для этого все основания, поскольку сам Дони разрешил читателям называть свой утопический мир как угодно. Поражают, пишет американский историк Пауль Грендлер, «самоосмеяние и цинизм, с которыми Дони начинает свою утопию»[554]. Во вступительной речи «академика» рассказывается, как после всемирного потопа астрологи решили помочь людям разумно устроить жизнь. «Итак, мудрецы захотели внести в эти вещи правильность и установить порядок здесь и там. Ха, ха, ха, мне охота посмеяться, потому что случилось-то иначе; ведь сумасшедших было гораздо больше, больше, больше чем мудрецов, и они увидели, что те ведут себя не так, как они. Их гвоздили со всех сторон скверными словами и еще худшими делами, так что заставили вести себя, подобно прочим, и безумствовать, к собственной досаде. Так мудрецы вошли в число сумасшедших против своей воли. И вот, думая создать мир мудрецов и прозываться мудрецом, я сомневаюсь, не стану ли безумцем и не создам ли мир безумцев. Клянусь вам своей верой: если вы, мудрецы, читающие нас, еще не вошли тоже в число безумцев, то мы понаделаем столько безумцев, что и вас превратим в них, к нашему сожалению» (с. 171).

Здесь не место пересказывать и анализировать конкретное содержание утопии Дони. Для целей настоящей работы несравненно важней повествовательная и психологическая структура, в рамки которой у Дони включена любая деталь его социального проекта. Отметим, что замысел «Мудрого и безумного мира» сводится к устранению всего, что создает различия между людьми и порождает в их жизни какие-либо проблемы, страсти и столкновения. Следовательно, перед нами некое возвращение к статике «золотого века»; но так как «новый мир» не предшествует цивилизации, а наследует ей, его умеренность и простота далеки от первобытной непритязательности и наивности, его мнимая естественность – результат рационального расчета, его почва – не изобилие, а уравнительный аскетизм, и его результат – не счастливая свобода, а счастливая дисциплина.

Сходство состоит лишь в том, что в обоих случаях это счастье характеризуется негативно: в утопии Дони нет частной собственности, нет богачей и бедняков, нет торговли, нет денег, нет азартных игр, нет мер и весов, нет юристов, нет, по сути, государственной власти, нет религии, нет оружия и войн, нет пьянства и обжорства и т. д. В нем нет полиции (хотя все же у каждых из ста ворот располагаются 10 человек стражи во главе с начальником). В нем нет похорон: трупы зарывают в землю, как «кусок мяса», без лишних церемоний. «Одна или две улицы заселены женщинами, которые принадлежат всем. Поэтому никто никогда не знает, чей он сын». «Если вы получите в свое распоряжение одну, две, три, сто и тысячу женщин, вы никогда не станете колобродить из-за них (entrare in bizzarria), любовь пропадает, тем более что человек привыкает к этому закону, к этому безлюбовному распорядку» (с. 175–176; см. также: с. 177–179). «Si perde I'amore» – нет любовных трагедий, потому что нет любви. Нет семейных неурядиц, потому что нет семьи. Нет столкновений, потому что нет свободы.

Если «золотой век» представал – например, в станце Лоренцо Медичи – некой еще не расчлененной и целостной жизнью, то утопия Дони, как и все утопии такого рода, похожа на четко разграфленную плоскость. Каждая сельская местность выращивает один продукт; на каждой стороне из ста улиц, звездообразно расходящихся из центра огромного города, занимаются одним ремеслом; в каждом из возрастов носят одежду одного цвета: до 10 лет – белого, от 10 до 20 лет – зеленого, от 20 до 30 – лилового, от 30 до 40 – красного, и после 40 – черного. Но во всех возрастах и у всех граждан покрой одежды остается одинаковым… как и все остальное, включая аппетит.

Следовательно, в «новом мире» Дони установлено полное социальное равновесие – за счет отказа от богатства человеческих определений.

Однако в каком отношении к реальному обществу находится этот мир? Считал ли Дони свою утопию осуществимой? И наконец, вполне ли сочувственно и серьезно он пересказал сон «мудрого академика»?

Последний вопрос как нельзя более уместен, потому что утопический сон обсуждают два академика и «один из них называет новый мир Безумным, а другой – Мудрым». В мире богов беседуют небесные аналоги двух «академиков пилигримов» – Юпитер и Мом, т. е. божественный государь и божественный шут. Оба собеседника, как уже было отмечено, легко меняются местами, тем более что они чаще соглашаются, чем спорят друг с другом. Дони, несомненно, рассчитывает на чувство юмора у читателей. Поскольку в начале и в конце утопии подчеркнуто, что Мудрость и Безумие в ней перепутаны, каждая деталь утопии должна быть рассмотрена сквозь призму этой двойственности.

Когда Безумец радуется, что в «новом мире» никто не оставляет завещаний и что умирающему безразлично, выйдет ли его жена снова замуж или нет, ведь не вернется же он за нею с того света: «Нравится мне эта штука, ох и нравится же!» – Мудрец ответствует: «Всем безумцам нравятся безумные вещи». И дальше именно Безумец разъясняет преимущества отмены права наследования, а Мудрец слушает с сомнением. Тут-то и впору запутаться, кто из них видел во сне «новый мир». В ответ на рассказ Мудреца о том, как одеваются жители «нового мира», Безумец откликается: «Мне нравится также и это равенство, при котором от рождения до смерти все идет ровно, по одной линии, и жизнь не выходит за пределы строки» (с. 175). Замечание звучит, конечно, иронично. Соглашаясь с Мудрецом, Безумец тем самым всякий раз напоминает об относительном и двусмысленном характере этой мудрости.

Услышав, что новорожденных сразу забирают у матерей, приживших их неизвестно от кого, и отдают в общественные ясли, Безумец восторженно заявляет: «Да будет благословенна страна, в которой люди избавлены от скорби из-за смерти жены, родственников, отцов, матерей и детей и где никогда не нужно плакать» (с. 176). Довольно мрачный юмор! Но зато Безумцу не нравится, что в этой стране никто не влюбляется и не испытывает «пылкого любовного желания».

Вряд ли следует воспринимать решение у Дони семейных, половых или иных проблем, отвлекаясь от эксцентричности, смеховых и сатирико-моралистических традиций XVI в. Доводы Мудреца в пользу совместного обладания женщинами, оказывающимися в противном случае «причиной бесконечных зол», звучат достаточно гротескно. В литературном плане они перекликаются с макьявеллиевской «Мандрагорой», боккаччиевским «Вороном» и т. д. Точно так же нелегко понять, с