Справа от него послышалось рычание двигателя. В тот же миг залаял Альфи. Потом Уэбберли почувствовал удар. Собачий поводок взметнулся в ночь, а самого Уэбберли швырнуло к тумбе, в которую он складывал бессчетные заверения в бесконечной любви.

Ударом смяло грудную клетку.

Вспышка света пронзила его глаза, как маяк.

Затем наступила тьма.

23 октября, 1.00

Я снова видел сон. Я проснулся, помня его. Сейчас я сижу в кровати с тетрадью на коленях, чтобы записать его, пока не забыл.

Я в доме на Кенсингтон-сквер, в гостиной. Я смотрю в окно, как на улице играют дети в центральном сквере, и они замечают, что я смотрю на них. Они машут мне и жестами зовут присоединиться к ним, и я вижу, что их развлекает фокусник в черном плаще и высокой шляпе. Он вытаскивает из их ушей живых голубей и подбрасывает птиц в воздух. Я хочу быть с ними, хочу, чтобы фокусник вытащил голубя из моего уха. Я иду к выходу из гостиной, но вижу, что в двери нет ручки, только замочная скважина, через которую я ожидаю увидеть вестибюль и лестницу на второй этаж.

Но когда я склоняюсь к замочной скважине, которая почему-то оказывается скорее дверным глазком, то вижу в нее не то, что ожидал, а комнату своей младшей сестры. И хотя в гостиной светло, но в детской стоит полумрак, как будто задернули занавески на время дневного сна.

С другой стороны двери слышится плач. Я знаю, что это плачет Соня, но не вижу ее. А потом дверь превращается в плотную гардину, я раздвигаю ее и выхожу, но не в детскую, а в сад за домом.

Этот сад гораздо больше, чем тот, что был у нас на самом деле. Там стоят огромные деревья и раскидистые папоротники, в отдалении — озерцо, в него откуда-то льется водопад. Посреди озерца стоит садовый сарай, тот самый сарай, у которого я видел однажды ночью Катю в объятиях мужчины.

В саду я вновь слышу плач Сони, только она уже не тихо скучит, а рыдает навзрыд, почти визжит, и я понимаю, что должен найти ее. Меня окружают заросли кустов и травы, они растут с каждой секундой, мне приходится продираться сквозь них, сбивать соцветия и листья, чтобы разобрать, откуда доносится плач. Как только мне начинает казаться, что я уже почти рядом с сестрой, плач перемещается в противоположный конец сада и я должен начинать все сначала.

Я зову на помощь мать, папу, бабушку или дедушку. Но никто не приходит. И тогда я выхожу к озеру и вижу, что у сарая стоят два человека, женщина и мужчина. Он склонился к ней, он впивается ей в шею, а Соня все заливается плачем.

По волосам я догадываюсь, что эта женщина — Либби, и я застываю на месте, наблюдая, как мужчина, пока не узнанный мною, целует ее. Я зову их; я прошу их помочь мне найти младшую сестру. В ответ на мой крик мужчина поднимает голову, и тогда я вижу, что это мой отец.

Меня охватывает ярость, мне кажется, что меня предали. Я не могу шевельнуться. Соня безостановочно плачет.

Потом рядом со мной оказывается мать или кто-то похожий на нее: ее роста, с ее фигурой, с волосами того же цвета, что были у нее. Она берет меня за руку, и мне становится ясно, что я должен помогать ей, потому что она нужна Соне, потому что только она может успокоить сестру, плач которой уже перерастает в высокий визг, в истерику.

«Все в порядке, милый, — говорит мне похожая на мать женщина. — Просто она хочет есть».

И мы находим ее под кустом папоротника, полностью скрытую листвой. Похожая на мать женщина берет ее на руки и прижимает к груди. Она говорит: «Пусть она пососет меня. Тогда она успокоится».

Но Соня не успокаивается, потому что она не может сосать. Женщина не достала для Сони грудь, но даже если бы и достала, ничего бы не вышло. Когда я взглядываю на сестру, то вижу, Что ее лицо скрывает маска. Я стараюсь снять ее, но не могу: мои пальцы соскальзывают. Женщина, похожая на мать, не замечает что происходит, и я не могу заставить ее посмотреть на сестру. А сам я ну никак не могу стянуть маску, прячущую Сонино лицо, и от этого прихожу в полное отчаяние.

Я прошу женщину-мать помочь мне, но все бесполезно: она не хочет даже взглянуть на Соню. Тогда я бегом возвращаюсь сквозь заросли к озеру, надеясь найти помощь там, но, добежав до берега, поскальзываюсь и падаю в воду, и меня тянет вниз, отчего я не могу дышать.

В этот момент я просыпаюсь.

Мое сердце колотится как сумасшедшее. Я буквально чувствую, как в кровь вливается адреналин. Пока я записывал сон, сердцебиение понемногу стихло, но заснуть снова я даже не надеюсь.

«Разве Либби не с вами?» — удивляетесь вы.

Нет. Она не вернулась оттуда, куда унеслась после того, как мы, вернувшись от судьи Крессуэлл-Уайта, застали дома моего отца.

«Вы беспокоитесь о том, что с ней?»

Почему я должен беспокоиться о ней?

«Вы ничего не должны, Гидеон».

Я так не думаю. Я должен вспомнить больше. Я должен вернуться к музыке. Я должен привлечь в свою жизнь женщину, не боясь, что могу все потерять.

«Что именно потерять?»

Прежде всего самого себя.

«Вы можете потерять себя?»

Мне так кажется.

23 октября

Рафаэль, как обычно, пришел ко мне на свое ежедневное дежурство, только вместо сидения в музыкальной комнате и ожидания, когда же произойдет чудо, мы отправились в Риджентс-парк погулять по зоопарку. Служитель обмывал из шланга одного из слонов, и мы задержались на несколько минут у загона, наблюдая за тем, как водяные каскады стекают с огромного бока животного. Пучки волос вдоль слоновьего хребта проволокой вздымались в струе воды, а сам слон переминался с ноги на ногу, словно ища равновесие.

«Какие они все-таки странные, — заметил Рафаэль. — Интересно, какая философия стояла за идеей создания слонов. При виде таких биологических чудес я всегда испытываю сожаление, что плохо разбираюсь в эволюционных процессах. Каким образом, к примеру, существа, подобные слонам, развились из первобытного бульона?»

«Наверное, глядя на нас, слоны думают то же самое».

Еще с момента его появления в дверях я заметил, что он находится в отличном расположении духа. Это именно он предложил не сидеть дома, а пойти подышать сомнительной чистоты городским воздухом и еще более сомнительными ароматами зоопарка, где было не продохнуть от запахов мочи и сена. Я тут же насторожился. В этом мне виделась рука отца. Должно быть, он скомандовал Рафаэлю: «Вытащи его на улицу».

А когда отец отдает команды, Рафаэль повинуется.

Этим и объясняется то, как он сумел столько лет продержаться на позиции моего учителя музыки: он правил моим музыкальным образованием, а всем остальным в моей жизни правил папа. Рафаэль всегда принимал это разделение обязанностей в отношении меня.

Став взрослым, я мог, разумеется, заменить Рафаэля кем-то другим, кто сопровождал бы меня на гастролях — помимо папы, само собой, — и был бы моим партнером по ежедневным упражнениям и репетициям. Но за два десятилетия учебы, совместной работы и партнерства мы узнали друг друга так хорошо, что мне и в голову не приходило что-то менять. А кроме того, когда я еще умел играть, мне нравилось играть с Рафаэлем Робсоном. Он был — и есть — блестящий мастер. В нем нет искры, нет той страсти, которая давно бы уже заставила его справиться с нервами и не бояться играть на публике, ведь именно выступления создают связь со слушателями, завершая великий четырехчлен «композитор — музыка — слушатель — исполнитель». Но и без искры Рафаэль обладает артистизмом и любовью к музыке, а также примечательной способностью превращать технику исполнения в серию критических замечаний, указаний, поправок, упражнений и заданий, которые понятны начинающему музыканту и полезны признанному мастеру, желающему усовершенствовать свое умение. Поэтому я никогда не планировал избавиться от Рафаэля, несмотря на его полное подчинение моему отцу — и ненависть к нему.