– Надеюсь, ваша дочь Норико здорова?

– Я молю богов о том, чтобы это было так, – осторожно ответил я, испытывая суеверный страх.

Я с детства был суеверным, и вот теперь мороз пробежал у меня по коже при мысли о том, что неупокоенный ревнивый дух умершего ребенка Кейко может причинить вред моей маленькой Норико. Я почти физически ощущал присутствие призрака дочери Кейко здесь, рядом с нами.

– Я расскажу вам одну историю, о которой никогда никому не рассказывала, – начала Кейко. Я хотел остановить ее, заткнуть уши, ничего больше не слышать, но, взглянув в полные слез глаза собеседницы, промолчал. – Смерть моей дочери Норико…

Кейко осеклась, заметив выражение ужаса в моих глазах, и закрыла лицо руками.

– Простите, Мисима-сан. Я совсем обезумела от горя. У меня не поворачивается язык, чтобы назвать настоящее имя ребенка. Рейко, мою дочь звали Рейко.

– Вы не обязаны продолжать свой рассказ.

– Но я должна это сделать. Я хочу рассказать вам эту историю до конца и тем самым поставить на ней крест. Рейко появилась на свет при неблагоприятных обстоятельствах. Может быть, это и предопределило ее дальнейшую судьбу. Акушер в клинике святого Луки, профессор Маруяма Суники, решил делать мне кесарево сечение. Он не хотел слышать никаких возражений. Профессор Маруяма был человеком старой закалки, он считал, что женщины знатного происхождения не должны страдать, рожая детей, словно крестьянки, разрешающиеся от бремени посреди рисового поля. Этот врач был типичным представителем касты гинекологов, напыщенным и самодовольным. Мне порой кажется, что право доступа к женским гениталиям привлекает людей с наклонностями настоящих фашистов. Он обещал мне, что роды пройдут безболезненно. «Вы заснете и ничего не почувствуете. А когда проснетесь, увидите рядом с собой здорового ребенка, появившегося как по мановению волшебной палочки». По его заверениям, шрам не нанесет ущерба моей внешности, так как доктор намеревался сделать горизонтальный разрез внизу живота. «Вы сможете носить бикини, – сказал он, – если, конечно, предпочитаете эту модель купальника».

Утром перед операцией я сильно нервничала, и у меня все не ладилось. Когда мы утром приехали в клинику, то обнаружили, что двери операционной заперты. Моя операция была назначена на восемь часов, и профессор сердился на свой персонал за то, что ему не оставили ключей. Настроение профессора стало еще хуже, когда он узнал, что опытный анестезиолог заболел и его заменит молодой специалист, который явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Операция началась в девять, с опозданием. Анестезиолог сделал мне укол в левую руку и попросил посчитать от десяти до одного, в обратном порядке. Я досчитала до семи и погрузилась в глубокий сон. Когда я очнулась, висевшие на стене напротив операционного стола часы все еще показывали девять. Я запаниковала, но потом стала внушать себе, что это только сон. Однако неприятные ощущения от всунутой мне в рот трубки свидетельствовали о том, что я не сплю. Я стала задыхаться от удушья и услышала встревоженный голос анестезиолога: «Профессор, она открыла глаза!» Взглянув на меня, профессор Маруяма раздраженно сказал: «Ну и что? Мадам Омиёке все равно ничего не видит и не слышит». И он продолжал оперировать.

– Значит, вы во время операции открыли глаза и все видели?

– Да, открыла. И не могла снова закрыть. Я вообще была не в состоянии пошевелиться, потому что введенное мне в вену обезболивающее средство полностью парализовало меня. Однако я сохранила способность видеть, слышать и, что самое ужасное, чувствовать. Я попыталась подать хоть какой-нибудь знак, предупредить их о том, что очнулась от наркоза, что они должны прекратить операцию, но не могла даже моргнуть. Я как будто была заключена в тюрьму собственной плоти, заживо погребена. Я кричала, не издавая ни звука, я плакала, не проливая слез. Я поняла, что сейчас умру в страшных муках, перейду в вечность, глядя на висящие напротив меня часы, отсчитывающие время.

Затем меня пронзила невыносимая боль. Она обдала все тело как огнем. Это в мою плоть вошел скальпель. Я поняла это, потому что увидела, как моя кровь брызнула на передники профессора Маруямы и его помощника. Сам скальпель от меня скрывал мой большой живот, в котором шевелилась Рейко.

– Вы действительно испытали боль, несмотря на наркоз?

– Да, я все отчетливо чувствовала.

– А вы могли бы описать свои ощущения?

Кейко внимательно посмотрела на меня. На ее щеках блестели слезы.

– Я помню, что мне было очень больно, но мое тело не сохранило воспоминаний о самих ощущениях этой боли. Наверное, только тело могло бы описать эти страшные муки, но, к счастью, у него нет слов, чтобы сделать это. Боль была неописуемая.

То, что рассказала Кейко, было драгоценным свидетельством для меня. Я слушал ее как зачарованный. Она делилась со мной своим неоценимым опытом, пережив, по существу, вивисекцию. Ее рассказ напомнил мне о других людях, испытавших подобные страдания. Однако они не могли дать отчет в своих ощущениях. Я имею в виду тех, кто совершил обряд сеппуку, то есть вспорол себе живот мечом. Ни в одной книге из истории самураев, будь то кодекс бусидо или «Путь Смерти» священнослужителя Ямамото Дзоко, я не встретил даже намека на то, что именно физически ощущают те, кто совершает сеппуку. Потому что после сеппуку не бывает выживших. Ритуал заканчивается обезглавливанием, которое выполняет кайсаку-нин, специальный человек, назначенный тем, кто намеревается совершить сеппуку. Конечно, между несчастьем, которое пережила Кейко, и сеппуку есть большая разница. Кейко стала страдалицей поневоле, в то время как сеппуку – осознанный добровольный акт. Сеппуку требует огромного упорства и силы воли. И все же я был искренне благодарен Кейко за то, что она дала мне почувствовать вкус боли.

Кейко улыбнулась сквозь слезы.

– Я услышала, как кто-то сказал: «Девочка», – продолжала она. – Чувствуя себя совершенно беспомощной, я смотрела на часы, и вдруг на их фоне появилась голова Рейко. Ребенок показался мне окровавленным пауком. Вы просили, чтобы я описала боль. Боль вселяет чувство полного одиночества. Ты один во вселенной, которая мертва и пуста, и тебя никто не слышит. Я молила богов о том, чтобы смерть избавила меня от мук. Боль снова усилилась, когда профессор Маруяма начал накладывать швы. Я видела в его окровавленных, как у мясника, пальцах иглу. Завершая операцию, профессор читал своему помощнику лекцию по французской кулинарии. Вы можете это себе представить? Страдая от невыносимой боли, я вынуждена была слушать рецепты приготовления гусиного паштета!

Наконец, когда действие наркоза совершенно прошло, я вновь обрела способность двигаться и начала кричать и биться как безумная. Врачи вынуждены были привязать меня к кровати. Я отказывалась брать ребенка на руки и кормить его. Я даже видеть его не хотела! Уже после смерти Рейко в одной американской книге по психиатрии я прочитала, что мое состояние после родов называлось реактивной депрессией.

Рассказывая, Кейко открыла пудреницу, чтобы припудрить лицо. Я видел, что в зеркальце по ходу ее рассказа отражаются разные женские лики – женщины то надували губки, то изгибали бровь, то хмурились, то морщились, выражая свое недовольство. Если бы художник сумел схватить все ее гримасы, то он создал бы на холсте образы женщин, которых мучают в аду.