Можете представить себе, как я стискиваю зубы, когда пишу все это.

Любовь сделала их неотразимыми, незабываемыми. Завершение долгого периода ожидания, облегчение, испытанное ими от долгожданного единения, придало некую завершенность их образу как исполнителей, да и просто как людей. Когда они входили куда-нибудь, рука об руку, излучая сияние, люди благоговейно умолкали. Любовь сделала их лучше. И им было чем поделиться с окружающими. Долго сдерживаемый поток радости изливался на всех, кто оказывался рядом с ними, совершенно незнакомые им люди просто тонули в этом нежданно являвшемся им счастье. Их поведение на сцене тоже кардинально изменилось. Ормус повернулся лицом к слушателям: ноги широко расставлены, в руках — сверкающая золотом гитара, высокий, стройный, лицо — отражение его долгого ожидания и запоздалого триумфа, глаз закрыт золотистой повязкой, усиливающей мощь воздействия его личности и привносящей в облик некую пиратскую тональность. Весь он — воплощение опасности и реализма музыки, равно и сокрытой в ней надежды. К сожалению, из-за поврежденных барабанных перепонок ему необходима была защита от выдаваемых группой децибелов, поэтому специально для него был изготовлен своего рода звуконепроницаемый стеклянный футляр, оснащенный кондиционером и педалями в полу, позволявшими регулировать звук его плачущей гитары. Этот объект, словно из какой-то космической оперы или сказки, стоял в самом центре сцены, залитый светом, и Ормус Кама, лежавший когда-то в коме в стеклянном гробу — в переделанной под спальню оранжерее, — теперь, будучи в полном сознании, пел и играл внутри другой стеклянной коробки.

Пока он стоял неподвижно, закрытый стеклом, Вина бегала и подпрыгивала, танцевала и кружилась, — Вина в прекрасной форме, на полном заводе, Вина, увлеченная делом и самой собой. Если он был Бытием, она была Становлением. А за ними ударные задавали ритм, утверждая неизменность праведных законов; барабаны отбивали свое послание небесам.

И вокруг них — возможно для того, чтобы отвлечь внимание от собственной статической фигуры, — Ормус начал творить великолепные спектакли, шоу-гиперболы, выдававшие в нем бомбейского парня, инстинктивно обращавшегося ко всем известной вульгарности болливудского мюзикла. Да, пришла пора шоу, научно-фантастических антиутопий, выдуманных, населенных драконами миров, султанских дворцов, где многочисленные обитательницы гаремов исполняли танец живота, сверкая горным хрусталем в пупках; пришло время огненных колец черной магии, над которыми возвышались надувные фигуры барона Самеди, и всего многообразия видеоряда, ставшего теперь основным продуктом стадионного рока, но в ту пору вызывавшего у людей такой же шок, какой вызвал переход Боба Дилана на электрогитару. (То, что раньше могло быть достигнуто простым включением гитары в розетку, теперь требует целой военной операции. Теперь нас не так-то просто потрясти, мы уже не столь невинны, как когда-то.)

Зрелищность их шоу привлекла к «VTO» полчища новых поклонников. Группа перешла на такую ступень известности, на которой ничто, кроме самой известности, не имеет значения. Камамания и винамания были в полном разгаре, но некоторые из их ранних экзегетов сошли с поезда. Сангрия и Осер ополчились на «VTO» за то, что те, по их мнению, предали своих старых фанатов, за их продажность. «Потоотделение вместо вдохновения, светошоу вместо просветленности, жадность вместо жажды», — писал Марко Сангрия, обвиняя группу в том, что она превратилась во вселенскую жвачку, не более того. Ормус, с его золотистой повязкой на глазу и гигантскими стеклянными берушами, издевался Сангрия: почему бы ему просто не засунуть голову в гребаный мешок?

Позднее, когда Вина и Ормус «ударились в политику», занявшись организацией благотворительных рок-концертов, встречаясь с мировыми лидерами, чтобы потребовать каких-то действий по решению проблемы глобального голода, протестуя против цинизма международных нефтяных компаний в Африке, ратуя за уменьшение долга третьего мира, выступая против угрожающих здоровью населения атомных станций, убедительно доказывая всё возрастающее вмешательство протянувших повсюду свои щупальца спецслужб в частную жизнь американцев, привлекая внимание к нарушению прав человека в Китае, призывая к вегетарианству, — те, кто раньше обвинял их в поверхностности, начали ругать их за помпезность, за то, что они вылезли из детского манежа, чтобы спорить со взрослыми.

Последней каплей стало второе опубликованное в прессе заявление Ормуса «Что такое Полная Катастрофа», занявшее целый газетный разворот, где он открыто выразил свой страх перед неизбежным апокалипсисом, неким фантастическим столкновением между различными и несовместимыми версиями этого мира.

«Должно быть, это приятно — получить мир в качестве игрушки, — пишет Реми Осер. — Но нужно ведь еще обладать и определенными способностями, чтобы играть в столь большие игры. Получить мир в качестве сцены — это тоже огромная привилегия, — добавляет он. — Но на мировой сцене действует лишь кучка героев и полно несущих всякий бред идиотов».

В каком-то смысле они перестали быть реальными. Для Осера и Сангрии они стали не более чем приметой времени, лишенными какой бы то ни было независимости, и творчество их следовало интерпретировать в соответствии с собственными склонностями и предпочтениями. Марко Сангрия, искренне считавший, что правда двадцатого века сокрыта от людских глаз, а его история — это тайная история, вершившаяся антихристами и изгоями, объявил, что суперфеномен «VTO» стал уж слишком одномерно очевидным, до вульгарности явным. Поэтому их успех был метафорой чего-то плоского и одномерного, метафорой низкой культуры. Он был укором их собственным фанатам. Осер, уроженец Мартиники, проповедник наслоения рас и культур, креолизации души, поставил своей задачей разоблачение Ормуса и Вины — почетной Пантеры Вины! — как людей, отказавшихся от своей расы, даже заискивающих перед расистами, подобно Дяде Тому[274]. После долгих исследований он опубликовал убойный труд на тысячу страниц, в котором вытащил из шкафов все скелеты семьи Ормуса, колониалистскую англофилию и мошенничество сэра Дария Ксеркса Камы, помешательство Ардавирафа, серийного убийцу Сайруса, а заодно и Спенту, изображающую на берегах Темзы английскую миледи; не забыл он и о Вине, ее матери — самоубийце и убийце, ее «стремлении» ездить на недоступных для чернокожих детей школьных автобусах и так далее. Из этого труда мы узнали, что Мэрион Египтус «умерла в нищете», так и не дождавшись даже телефонного звонка от маленькой девочки, которую она вырастила, — но там ничего не было сказано ни о детских страданиях Вины в городке Чикабум, штат Нью-Йорк, ни о том, что она в течение многих лет оплачивала все медицинские счета Мэрион. Мы также узнали, что отец Вины, покрывший себя позором индийский юрист и экс-мясник Шетти, много лет назад объявивший себя банкротом, теперь был бомжом, попрошайкой и влачил жалкое существование в одном из грязных кварталов Майами. Что же это за люди, лишенные всяких корней, вопрошал Осер, эти великие любовники, любящие только самих себя и презирающие свою семью, своих родных?