дом сразу, как капризная женщина, приобрел демонстративно заброшенный вид. Осенью пыль скапливается быстро, даже при закрытых окнах. Я знал наизусть все, что сейчас последует, — звонок в ресторанчик, осмотр георгинов, если прекратится дождь. Быть может, майор Чардж захочет переброситься со мной словечком через изгородь. «Долли! Куколка моя!» — прошептал отец, умирая в маленькой гостинице, а я в это время лежал в своей детской в Хайгейте, и рядом стоял ночник, чтобы разгонять страхи, всегда одолевавшие меня после того, как мама — или то была приемная мать? — уходила, чмокнув меня на прощание. Я боялся взломщиков и индийских душителей {210}, змей, пожаров и Джека Потрошителя {211}, хотя бояться мне следовало предстоящих тридцати лет работы в банке, и укрупнения банков, и преждевременного ухода в отставку, и «Траура по королю Альберту».

Прошел месяц, но никаких известий от тетушки не поступало. Я несколько раз звонил ей на квартиру, но никто не брал трубку. Я пытался увлечься романами Теккерея, но ему не хватало непосредственности тетушкиных рассказов. Как она и предвидела, я даже пожалел, что отказался выслушать историю о Чарлзе Поттифере. Теперь, когда я лежал без сна или сидел на кухне, ожидая, чтобы закипел чайник, или когда «Ньюкомы» {212} валились у меня из рук, я жил воспоминаниями о Карране, мсье Дамбрёзе и мистере Висконти. Они населяли мое одиночество. Прошло шесть недель, от тетушки не было никаких вестей, и я забеспокоился — а что, если, как мой отец, она умерла на чужбине? Я даже позвонил в «Сент-Джеймс и Олбани» — впервые с тех пор, как оставил службу в банке, я звонил за границу. Я нервничал, когда говорил в трубку, стесняясь моего неважного французского, как будто микрофон усиливал ошибки. Регистраторша сообщила, что моей тетушки нет, она выехала три недели назад в Шербур.

— В Шербур?

— Чтобы поспеть на пароход, — ответил голос, и связь прервалась, прежде чем я успел спросить, на какой пароход.

И тут я испугался, что тетушка покинула меня навсегда. Она вошла в мою жизнь только затем, чтобы перевернуть ее. У меня пропал интерес к георгинам. Когда они начали зарастать сорняками, у меня появилось искушение махнуть на них рукой. Однажды я даже согласился от скуки на приглашение майора Чарджа посетить политический митинг: оказалось, это был митинг лоялистов Британской империи, и я заподозрил, что именно от майора организация эта узнала мой адрес для посылки брошюр. Я увидел там несколько своих бывших клиентов, в том числе адмирала, и впервые порадовался, что ушел в отставку. Управляющему банком не положено иметь серьезные политические пристрастия, в особенности эксцентричные; с какой быстротой облетела бы Саутвуд весть о моем присутствии здесь. А сейчас, если мои бывшие клиенты и обращали на меня взгляд, то с недоумением — как будто не могли припомнить, когда и при каких обстоятельствах мы встречались. Я, как официант в выходной день, в сущности, остался неузнанным. Непривычное ощущение для человека, прежде находившегося в центре саутвудской жизни. Дома, поднимаясь наверх в спальню, я чувствовал себя призраком, прозрачным, как вода. Карран был куда более реальным, чем я. Я даже испытал что-то похожее на удивление, видя свое отражение в зеркале.

Быть может, желая доказать себе, что я существую, я принялся за письмо к мисс Кин. Я набросал несколько черновиков, прежде чем меня удовлетворило написанное, но письмо, приводимое ниже, все равно разнится множеством мелочей от того, которое я послал. «Дорогая моя мисс Кин», — читаю я в черновике, но в окончательном варианте я вычеркнул «моя», так как слово подразумевало близость, которой она никогда не выказывала и на которую я никогда не притязал. «Дорогая мисс Кин, я искренне огорчен, что Вы еще не прижились в Вашем новом доме в Коффифонтейне, хотя, конечно, я не могу не порадоваться (в последующих черновиках я переменил «я» на «мы») тому, что мысли Ваши пока обращаются иногда к тихой саутвудской жизни. У меня не было друга лучше, чем Ваш отец, и частенько воспоминания уносят меня к тем приятным вечерам, когда сэр Альфред сидел под Вандервельде, излучая радушие, а Вы шили, пока мы с ним допивали вино». (Последнюю фразу из следующего черновика я убрал, сочтя ее чересчур откровенно эмоциональной.) «Последний месяц я вел довольно необычную жизнь, по большей части в обществе моей тетушки, о которой уже писал. Мы забрались с ней далеко от дома, в Стамбул, и там меня весьма разочаровала знаменитая Святая София. Вам я открою то, чего не мог сказать тетушке, — мне несравненно больше по вкусу своей религиозной атмосферой наш Св. Иоанн, и меня радует, что викарий здесь не считает возможным созывать верующих к молитве с помощью граммофонной пластинки, какая звучит с минарета. В начале октября мы с тетушкой навестили могилу моего отца. По-моему, я Вам не говорил, да, собственно, я и сам только недавно узнал, что он умер и похоронен в Булони, по странному стечению обстоятельств, о которых было бы долго сейчас писать. Как бы я хотел, чтобы Вы были в Саутвуде и я мог рассказать Вам о них». (Эту фразу я также почел благоразумным ликвидировать.) «Сейчас я читаю «Ньюкомов», но получаю от них меньше удовольствия, чем от «Эсмонда» {213}. Быть может, во мне говорит романтик. Время от времени я заглядываю в Палгрейва и перечитываю старых любимцев». Я продолжал, чувствуя себя лицемером: «Книги служат для меня отличным противоядием против заграничных путешествий, они укрепляют во мне чувство той Англии, которую я люблю, но порой мне думается: а существует ли еще эта Англия дальше моего сада или по ту сторону Черч-роуд? И тогда я представляю, насколько труднее Вам, в Коффифонтейне, удерживать ощущение прошлого. Ощущения будущего здесь нет, будущее кажется мне лишенным вкуса, словно блюдо в меню, которое предназначено лишь для того, чтобы отбить аппетит. Если Вы когда-нибудь вернетесь в Англию…» Фраза так и осталась неоконченной, и я даже не могу припомнить, что я думал сказать.

Подошло Рождество, а от тетушки не было никаких известий. Ничего — даже рождественской открытки. Зато, как я и ожидал, пришла открытка из Коффифонтейна, довольно неожиданная — старая церковь в конце большого поля, занесенного снегом, а также комическая открытка от майора Чарджа, изображающая вазу с золотыми рыбками, которых кормит Дед Мороз. Чтобы сэкономить марку, ее опустили прямо в ящик. Местный универмаг прислал мне отрывной календарь, где каждый месяц украшал какой-нибудь шедевр британского искусства и яркие краски блестели, как будто промытые порошком «ОМО». А