— Не моя и ничья. Сестра Бьюла Роуз — сама по себе.

Выйдя на Пятьдесят седьмую улицу, по которой нескончаемым потоком шли машины, Терстон сказал:

— Прощай, Дэриан. Хотя в музыке я понимаю не больше, чем какой-нибудь вол, будучи христианином, я радуюсь, когда «веселятся и радуются племена и восхваляют Бога народы все», и счастлив, что по-своему ты делаешь именно это.

Дэриан, все еще потный, напоминавший после своего ужасного дебюта-испытания напуганного щенка, семенил за братом по тротуару в сторону Седьмой авеню и, заикаясь, спешил задать ему как можно больше вопросов:

— Терстон… то есть, Термонд, ты действительно священник? Официально посвящен в сан? А Новая церковь Назорея — она как-нибудь связана с церковью в Мюркирке?

С усилием, словно слова причиняли ему боль, Терстон выговорил:

— Я верую, брат! Верую в истину Евангелий как донесла ее до нас Библия. Я верую в то, что Иисус Христос — мой Спаситель, и Спаситель человечества. Не сомневаюсь, что это Он спас меня от смерти — и не однажды, а много раз. И в то же время… — Он широко шагал по людному тротуару навстречу ветру, Дэриан с трудом поспевал за ним. — …И в то же время я независим от своей веры, я напоминаю себе человека, который со стороны наблюдает за собственной казнью, и иногда задаюсь вопросом: может, все это — такая же фантазия и такая же бессмыслица, как любой иной предрассудок? Вроде того, например, в какой верят жители островов Фиджи, поклоняющиеся своим уродливым божествам-людоедам, или — Бог его знает! — эскимосы, молящиеся полярному медведю.

Терстон, или Термонд, вдруг хрипло рассмеялся. Дэриан вздрогнул и посмотрел на обезображенное, но прекрасное лицо брата. Смех у него совсем такой, как у меня, тот, что звучит в сердце.

Протарахтев по Пятьдесят седьмой улице, явно неисправный, но выкрашенный в ярко-салатовый цвет грузовичок с открытым кузовом размером с прицеп для сена поравнялся с ними и медленно поехал вдоль тротуара. Разодетые пешеходы с улыбкой поглядывали на него и на личность непонятного пола, сидевшую за рулем. Прежде чем забраться в кабину, преподобный Блихтман обнял Дэриана так крепко, что тот поморщился: как бы ребра не треснули.

— Знаешь, Дэриан, — пылко сказал старший брат, — не позволяй никаким узколобым болванам диктовать тебе, как надо писать музыку; у тебя есть собственное видение, и этого вполне достаточно. Все предначертано — «как на небе, так и на земле». Гений ты в музыке — не гений, кому на земле о том судить? Господь с тобою, брат; и пусть вечно пребудет в сердце твоем Иисус Христос.

С этими словами преподобный Блихтман, лучезарно улыбнувшись, неловко протиснул свое крупное тело в кабину, со второй попытки захлопнул дверь и в знак прощания помахал рукой через открытое окно. Губы его дрожали, будто стараясь сложиться в широкую безумную улыбку (быть может, прощальные слова преподобного Блихтмана отдавались слабым эхом в его собственных ушах). Таким в последний раз увидел своего давно сгинувшего брата Дэриан, полквартала он на глазах удивленных прохожих пробежал за грузовичком, выкрикивая:

— Прощай! Прощай! — и яростно размахивая руками.

Я и не подозревал, как сильно люблю Терстона. До тех пор, пока не понял, что никакого Терстона больше нет, остались лишь мои воспоминания. Дыра с зазубренными краями в сердце, которую должна — но не может — заполнить музыка.

Грузовичок, подпрыгивая и покачиваясь из стороны в сторону, под уверенным водительством сестры Бьюлы Роуз устремился на восток, в направлении шикарной Пятой авеню. Позднее Дэриану будет казаться, что на дверях его пылали какие-то слова, возможно, стихи из Библии.

Задний номер был прикреплен к кузову проволокой и, забрызганный грязью, стал неразборчив.

III

Да, это был вызов, и так будет всегда.

Нет, мне не стыдно, как вам. И я не хочу стыдиться.

Так по истечении времени скажет себе Дэриан Лихт. Но в вечер своего провального дебюта в качестве композитора подобной уверенности он не ощущал. В свои двадцать восемь лет он все еще был совсем молодым человеком, девственным во многих отношениях: его гордость была уязвлена так, словно ее, как живое существо, искусал рой разъяренных шершней.

Хуже того, Дэриану предстояло возвращение в Уэстхитскую школу, где старшие преподаватели, которые были заведомо настроены против его дебюта в «Карнеги-холл», устроенном престарелой миссис Фрик, будут радоваться, что их предсказания оправдались. В глаза-то они желали ему всяческого успеха, однако каждый нашел предлог, чтобы не поехать на премьеру.

— Конечно, это всего лишь начало, — говорили они Дэриану с притворным энтузиазмом. — Вашу «Исчезнувшую деревню» будут исполнять много и широко, по крайней мере в Америке.

В квартире, которую он снимает в старом жилом доме в Скенектади, хранится много сочинений даже более смелых, чем «Эзопус»; но Дэриан, опасаясь, что его видение (если «видение» здесь — точное слово, может, лучше сказать — «безумие»?) никому, кроме него самого, не доступно, и не помышляет об их исполнении. Даже двое-трое его друзей-музыкантов понятия не имеют, сколько нотной бумаги извел Дэриан Лихт, начиная с раннего отрочества. Больше двадцати произведений, полностью завершенных, вроде «Эзопуса», и ожидающих исполнения; десятки набросков — сонат, струнных квартетов и квинтетов, маленьких симфоний (например, «Тишина: сумерки» — пьеса, рассчитанная на восемь минут звучания), элегий, маршей, ноктюрнов, мадригалов, кантат; «писем» — «импрессий» — «мечтаний». Сочинения написаны для самых разных музыкальных инструментов и приспособлений, обычно в музыке не применяющихся (галька, стеклянные трубки, потрескивающее пламя, стиральная доска). Есть у него и опера на сорок восемь партий, включая партии детей, животных и покойников, — произведение без названия, так за пятнадцать лет работы и не законченное, представляющее собой спрессованную в двадцать четыре часа жизнь деревни наподобие Мюркирка.

Все, что я утратил, — не утрачено. Случайные движения души. Вроде дымка, вьющегося вокруг деревьев… наша жизнь… наша музыка.

В пору своего печально знаменитого дебюта на Манхэттене Дэриан Лихт занимает должность «временного преподавателя» в Уэстхитской музыкальной школе в Скенектади; в округе заведение это под решительным руководством бывшего вундеркинда и композитора по имени Мирик Шеффилд добилось известности и претендует на многое. Друзья и поклонники считают Шеффилда национальным гением, несправедливо отвергнутым в Нью-Йорке; его композиции отличаются откровенно романтическим характером — в бурном стиле его учителя Ференца Листа; как пианист он — подлинный виртуоз, глубоко сентиментальный, неудержимый, склонный работать на публику и не слишком техничный. То есть полная противоположность Дэриану Лихту; тем не менее Шеффилд взял Дэриана к себе в школу, мудро рассудив, что за маленькое жалованье и без постоянного контракта получает замечательно одаренного молодого учителя музыки, который почти не задумывается над своей академической карьерой, да и деньгам не придает большого значения.