– Это все из-за прошлой ночи?

– Ага.

– Так это все из-за моего корешка Пако, дай ему бог здоровьица.

– Не знаем никакого Пако. Бакстер сказал, что наколку дал тебе.

– Так почему вы с Бакстера и не спросите?

– Да уж спросили. Со всей строгостью.

– Н-да. А ваш босс, он…

– Она. Кто знает, что ей на ум взбредет?

Я сказал, что она как громкий знак вопроса, но никто в машине не отозвался – не расслышали, должно быть. Я сидел и тупо смотрел, как Флорида за окном становится все однообразней в плане цвета.

– Мы все еще в Корал-Гейблс?

– Нет.

– Если она думает меня убить, то почему б вам, ребята, не сделать это прямо сейчас? А труп скормите какому-нибудь аллигатору.

– Потому что аллигаторов она для этого слишком уважает. А ты заткнись. Твой гребаный нуёркский акцент меня так достает, что…

– Чикагский.

– Да какая разница. Всё, приехали.

Впечатление такое, что за Корал-Гейблс мы и не выезжали. Припарковались на подъездной дорожке, на которую выбежали двое по пояс голых пацанов, – один, тот что гонится, с водяным пистолетом. Улица сонная, пустая. Через дорогу за «Мустангом» стоит синий «Шевроле». После Нью-Йорка с Чикаго все эти пригороды кажутся необъятно большими: до обозримого конца дороги всего один дом, две машины и три дерева, и та же самая хрень по другую сторону. А дом так похож на предыдущий и следующий, что кажется, это намеренно, а хозяин или хозяйка – chico или сhica — пытается всем своим видом хилять под средних американцев (для маскировки, что ли?). Хоромы-то, блин, какие… И при этом всего один этаж, будто лестница на второй может вызвать кислородное голодание от высоты. Все крыши, как на подбор, из желобчатой черепицы, различных оттенков пастели, – эта, например, синяя. В Корал-Гейблс довольно быстро бросается в глаза разница в материальном достатке – вон особняк, козыряющий своим шиком и лоском, а вон новодел, где добавленные комнаты торчат, как прыщи на харе. То есть из грязи в князи – вот вам, гляньте, бабло у меня теперь есть, так что нате вам!

Подъездная дорожка оказалась протяженной. По обеим сторонам пальмы, как будто дом стоит на кокосовой плантации. Примитивным его, кстати, не назовешь. Вместо входа просто каменная арка, а окна везде широкие, сплошные, так что снаружи со всех углов видно гостиную. Классно.

Коричневый Костюм указал на переднюю дверь, что вызвало у меня некоторое облегчение. Может, они просто хотят поговорить, хотя бы для начала. Стильность, утонченность, лоск – возможно, нахождение на континенте как-то прививает колумбийцам эти черты, в отличие от мужланов-кубинцев. За мной двинулся только Коричневый Костюм; гавайки остались на месте.

Пахнет домашней едой. А ведь я проголодался. Не помню, чтобы я доро́гой останавливался, но чуть не запнулся от внезапного тычка Коричневого Костюма.

– Да ёб же ж, – вырвалось у меня.

Костюм угрожающе высунул из кармана рукоятку пистолета.

– Хозяйка не любит, когда в доме ругаются, – сказал он.

Слева оказался еще один арочный проход, ведущий в гостиную, где мальчуган с копной мелкокурчавых волос смотрел по телику «Улицу Сезам». Бекон и оладьи. Мы шли на запах бекона с оладьями.

Лихие люди пометок в книжках не делают. Я говорю что-то с уверенностью знания: например, что от солнца снаружи все становится жарче и тяжелей. А вы записываете это себе в голову и тренируете ее, чтобы она запоминала. «Прощать» и «забывать» – таких слов в моей книге нет. Не потому, что я ничего не прощаю, – будь оно так, река взбухала бы кровью во всем своем течении от Парка национальных героев до Кингстонской бухты. Просто я действую с опорой на три установки: помнить, ждать и шевелиться. Жопный юноша Бой Джордж[231] однажды пропел по радио вопрос: «Ты торгуешь черными деньгами?» У меня есть ответ: я торгую всем, что черное.

Сидящий в Нью-Йорке Ревун говорит мне, что староват для брейк-данса. Для Майами он не тот типаж, что я, впрочем, знал еще по Ямайке. Ревуну нравится считать себя мыслителем, но он им не является. Этот человек не думающий, он просто прочел несколько книг. Точно так же, как некоторые из этих ребят считают себя зрелыми и опытными, хотя на самом деле всего-то прошли через пару-тройку неурядиц. Ревуну я поручил одно. Он обеспечивает связь между Джемдауном и Гризельдой Бланко. Ей нужно поставлять дерьмо ускоренным темпом в Майами, чтобы оттуда оно плыло до Нью-Йорка. Что до нас, то мы поставляем дерьмо ускоренным ходом из Кингстона в Майами через северное побережье или Кубу.

При этом у Ревуна есть одна особенность: он не уживается ни с какой бабой. Точнее, никакая баба не может ему указывать, что делать. Хотя, опять же, Гризельда не баба. Не женщина. Она вампир, у которого сотню лет назад отпал хер. Ревун выводит ее из себя; с ним она теряет терпение, а когда сумасшедшая вроде нее теряет терпение, перед ней отступают даже закоренелые ямайские рудбои (что правда, то правда: эта сука, бомбоклат, в своей ярости несравнима ни с кем). То, что она своими руками прикончит Ревуна, – дело считаных месяцев.

Церковь, кажется, говорит о даре прови́дения. Наделены им не только святые и ясновидцы, но и все, кто считает, что способен запрыгнуть в эти штаны и шагать впереди всех; шагать, пока шагается. В ту самую секунду, едва лишь встретив Бланко, я понял, что передо мною грубая и жестокая бестия, рассудительности в которой не так уж много, но решимости столько, что она сшибет наземь быка. Как и я, Гризельда понимает, что «правота» и «неправота» – всего лишь два слова, выдуманные глупцом, а значение имеет лишь то, какой вес я имею над тобой, а ты – подо мной. Но она пока не определилась, как с этим обходиться, так что иногда тупоумный ниггер – это страхолюдина из Колумбии, по тугодумию своему не въезжающая, что я веду дела разом и с Медельином, и с Кали, где ребята известны тем, что хотя бы слегка дружат с головой. Провидение. Проницательность. Я всегда, когда смотрю на человека, могу его прочесть. Взять того же Ревуна. Вот уж сколько лет я знаю, что он не только трахает мужиков, но и сам порой подставляет им зад. И что бы он там ни говорил, а сам в душе все еще томится по тюряге. Мне за одно это давно б уже полагалось его прикончить, но я как-то мирюсь. Смотрю, как он трахает мужика за мужиком, бабу за бабой, и все думаю: может, он все же остепенится, перестанет быть жопником, пересмотрит свое поведение… Изживет хотя бы потребность, чтобы ему вставляли… Ну да ладно, в отношениях содомитов я не разбираюсь, а Библию не читаю. Знаю только наверняка, когда человек дурит сам себя. Тут на другое нужно смотреть. На то, что он там затевает в Нью-Йорке. А повесить ему на хвост человека не могу, потому как тот все разузнает. К тому же есть вещи, которые проделывать может только Ревун.