Окружавшие его люди – те, с кем он был связан: мать, отец и бабушка – привыкли к тому, что он все время молчит. Молчание уже не казалось им противоестественным и ненормальным. Прошло несколько лет, и Мускатный Орех перестала ходить с сыном к психиатру. Еженедельные походы к врачу на состояние Корицы никак не влияли, да у него, как с самого начала говорили специалисты, кроме проблем с речью, все было в порядке. В каком-то смысле он был идеальным ребенком. Мускатный Орех не помнила случая, чтобы ей приходилось заставлять его что-нибудь делать или отчитывать за какой-то поступок. Он сам решал, что ему нужно, и выполнял задуманное до конца, так, как хотел. Корица настолько отличался от обычных детей, что сравнивать его с ними не имело смысла. Когда ему исполнилось двенадцать, умерла бабушка (когда это случилось, он беззвучно плакал несколько дней кряду). После этого он взял на себя домашние дела – готовил, стирал, убирал дом, пока мать была на работе. После смерти матери Мускатный Орех собиралась нанять домработницу, но Корица решительно затряс головой. Ему не хотелось, чтобы дома появился посторонний человек и начал менять их уклад. Вышло так, что Корица принял на себя бульшую часть забот по дому и поддерживал его в идеальном порядке.

* * *

Корица разговаривал жестами. Пальцы у него были тонкие и красивые, как у матери, в меру длинные. Пальцы, как послушные живые существа, легко, без остановки, порхали в воздухе перед его лицом, передавая все, что он хотел сказать.

«Сегодня в два часа приедет клиент. И все. До приезда этой женщины дел у вас никаких. Я поработаю тут еще часок, потом уеду и в два вернусь вместе с ней. Сегодня по прогнозу весь день будет пасмурно, и, пока светло, вы можете наведаться в колодец. Думаю, глаза не заболят».

Мускатный Орех была права: я без труда понимал то, что Корица хотел передать мне. Языка жестов я совсем не знал, но легко улавливал смысл плавных замысловатых движений его пальцев. Вероятно, он так здорово владел этим языком, что одного зрительного восприятия было достаточно, чтобы понять суть. Ведь бывает, что задевает за живое какая-нибудь незнакомая пьеса на чужом языке. Или мне только казалось, что я наблюдаю за движениями его рук, а на самом деле ничего этого не было? Вдруг его пальцы – только декоративный фасад здания, а в действительности я, сам того не сознавая, вижу нечто иное, скрытое за этим фасадом? Всякий раз, когда по утрам мы оказывались с Корицей за одним столом, я пытался разглядеть границу между фасадом и тем, что лежит за ним, но ничего не получалось, как будто линия, что могла пролегать по этой грани, все время перемещалась и меняла свои очертания.

Поговорив со мной немного – вернее, передав мне свои мысли, – Корица снимал пиджак, вешал его на плечики, заправлял галстук в сорочку между пуговицами на груди и принимался за уборку или готовил мне в кухне что-нибудь перекусить. За работой он включал портативный стереоплейер и слушал музыку. Одну неделю это мог быть Россини, его церковная музыка, другую – концерты Вивальди для духовых инструментов. Он мог слушать одно и то же раз за разом, так часто, что эти мелодии прочно застревали у меня в голове.

Работал Корица замечательно – сноровисто, без лишних движений. Поначалу я предлагал ему свою помощь, но он только улыбался и качал головой. Глядя на то, как здорово у него получается, я пришел к выводу, что, наверное, будет лучше положиться во всем на юношу, и решил ему не мешать. Пока он по утрам занимался своими делами, я сидел за книгой на диване в «примерочной».

Небольшой дом был обставлен лишь самым необходимым. Постоянно в нем никто не жил, поэтому откуда, собственно говоря, там было взяться пыли и беспорядку? И все же Корица каждый день тщательнейшим образом все пылесосил, проходился тряпкой по мебели и полкам, протирал специальным средством окна. Полировал стол, смахивал пыль с лампочек, расставлял и раскладывал по местам вещи. Разбирался с посудой в буфете, сортировал по размеру кастрюли и сковороды, наводил порядок на полках, где хранились белье и полотенца. Переставлял кофейные чашки, следя за тем, чтобы ручки смотрели строго в одну сторону, поправлял кусочек мыла на полочке в ванной, менял полотенца, даже если никто ими не пользовался. Собирал мусор в пакет, завязывал его и уносил. Сверял настольные часы по своим, наручным (а у них, об заклад могу побиться, отклонение от точного времени не превышало и трех секунд). Стоило ему заметить, что какая-то вещица стоит не там, где положено, – пусть даже это едва заметно, – как ее элегантными и точными движениями отправляли на свое место. В порядке эксперимента я как-то сдвинул стоявшие на шкафу часы на пару сантиметров влево, и на следующее утро Корица передвинул их вправо на те же два сантиметра.

При всем том Корица не производил впечатления человека с отклонениями. Что бы он ни делал, все выглядело естественным и правильным. Может, у него в голове запечатлелась живая картина того, как должен быть устроен этот мир, или, по крайней мере, здешний мирок, и поддерживать его в таком состоянии было для него так же естественно, как дышать. Или он лишь чуть помогал ходу вещей, когда мир охватывало страстное и непреходящее желание вернуться к своей первозданной форме?

Поместив приготовленную еду в холодильник, Корица сообщил мне, что будет на обед. Я поблагодарил. Затем, подойдя к зеркалу, он поправил галстук, проверил сорочку и надел пиджак. Чуть улыбнувшись, шевельнул губами: «До свидания». Оглядевшись вокруг напоследок, вышел через парадный вход. Сел в «мерседес», вставил в магнитофон кассету с классикой, нажал на кнопку пульта дистанционного управления. Ворота распахнулись, и машина, описав такую же дугу, как при въезде, выехала со двора. Ворота за ней закрылись. С чашкой кофе в руке я смотрел во двор через щель в занавеске. Птицы больше не кричали так громко. Ветер гнал рваные низкие тучи, небо над ними затягивал другой, плотный слой облачности.

* * *

Из кухни, сидя перед стоявшей на столе чашкой, я обводил глазами комнату, где Корица навел замечательный порядок. Она напоминала большой натюрморт в трехмерном изображении. Тишину нарушало только тиканье настольных часов. Стрелки показывали двадцать минут одиннадцатого. Глядя на стул, на котором только что сидел Корица, я снова спросил себя: а верно ли я поступил, не рассказав им о визите Усикавы накануне вечером. Правильно я сделал или нет? Не подорвет ли это своего рода доверие, установившееся у меня с Корицей и Мускатным Орехом?

Но мне хотелось немного посмотреть, как будут развиваться события дальше. Узнать, что в моих действиях вызвало такое раздражение у Нобору Ватая и почему. На какой хвост я ему наступил? Какие контрмеры он собирается принять? Может, мне удастся хоть немного приблизиться к его тайне, если я найду ответ на эти вопросы. И к тому месту, где находится Кумико.

Стрелки часов (тех самых, что Корица вернул на место, передвинув на два сантиметра вправо) уже почти подобрались к одиннадцати. Я вышел в сад, чтобы спуститься в колодец.

* * *

– Когда Корица был еще маленький, я рассказала ему о подводной лодке и зоопарке. О том, что я видела в августе 45-го с палубы транспорта. О том, как японские солдаты расстреливали зверей в зоопарке, где работал отец, пока американская подлодка нацеливала пушку на наше судно, чтобы его потопить. Я долго никому не рассказывала эту историю, держала в себе. Молча блуждала в мрачном лабиринте между иллюзией и реальностью. Но когда родился Корица, я поняла, что он единственный, кому я смогу это поведать. Он еще не понимал слов, а я уже начала ему рассказывать, снова и снова передавая полушепотом подробности того, что тогда произошло, и эти картины живо вставали передо мной, как будто я открывала крышку и выпускала их наружу.