124

Что касается брака моих родителей, он тоже придал мощный импульс жизни рассматриваемого мужчины, что, однако, не повлекло за собой никакой, сдержанно выражаясь, головокружительной карьеры. Правда, в отличие от прародительницы Урсулы Дершфи моя мать действительно была старше отца.

Само собой разумеется, брак считался серьезным мезальянсом, даже при том что рангов и титулов уже не было, точнее, все, кто мог быть достоин внимания, оказались в одной, самой низшей касте.

С другой стороны, женщина, которая рожает первенца, да к тому же мужского пола, получает особый статус. Так что я в один прекрасный апрельский день, в самой середине столетия, немного повысил авторитет моей матери.

Мать хотела устроить скромные крестины. Собственный престиж ее не интересовал, хотя позднее мы не раз наблюдали, как она безнадежно боролась, вела невидимый бой с невидимой семьей моего отца; но теперь она думала прежде всего о Боге, а не о семье. Семья, однако, думала о нас всех, и повлиять на нее не мог даже мой отец, вековые обычаи были сильнее, чем он, и святая Церковь в рамках торжественной церемонии незамедлительно взяла меня под свое крыло.

Я орал благим матом.

— Ах, язычник ты маленький!

Я орал в шитом серебряным позументом древнем свивальнике, перехваченном голубой и желтой, фамильных цветов, лентами, в то время как верный слуга алтаря елейным голосом (производственное заболевание, вроде как ревматизм у шахтеров) констатировал факт пополнения стада.

Разумеется, семья Церковь поддерживала, в том числе ex officio[130]. Каждое воскресенье на мессе в течение многих столетий мы сидели на скамье патрона. (Я тоже сидел на такой скамье, как бы зарезервированной для меня, хотя правом назначения священников и не пользовался.) Мы были связаны многими нитями, семья дала клиру многих известных епископов и даже примаса, отношения эти были непрерывными и естественными (вплоть до того, что мой предок Ференц поначалу споспешествовал Иосифу II в проводимых церковных реформах — епископ же Карой их игнорировал, — но потом Иосифа занесло и следовать за ним уже было невозможно.)

Традицию практичных и дружественных, а следовательно, критичных отношений с Церковью на наших глазах воплощала бабушка из Майка, и потому, в отличие от людей, следующих, в сущности, французским традициям и видящих руку Церкви как жирную волосатую лапу или напудренную, костлявую, гнусную предержащую длань, у меня отношение к Церкви такое же, как к зубным врачам, которых я, вопреки обычаям, не боюсь.

125

Не боюсь, потому что лечил нас дядя Лаци Байнок, деверь Бодицы, старший брат ее мужа, который тоже походил на Витторио де Сику, правда, не настолько, как младший брат.

Я не боялся, потому что, во-первых, у него были золотые руки (а безболезненность в контактах подобного рода элемент весьма важный), во-вторых же, визиты к врачу были обставлены как своего рода семейные встречи: взрослые пили кофе, балагурили (включая отца!), ну а мы (включая сестренку!) стремились как можно дольше побыть рядом с картиной, изображавшей обнаженную женщину, на которую время от времени мы как бы случайно бросали невинные взгляды, листая старые, довоенные еще журналы — «Светскую хронику» и аккуратно переплетенные по годам номера «Театральной жизни». При этом тетя Флора, жена дяди Лаци, которую нам запрещали называть тетей, поэтому мы не называли ее никак, — она была еврейкой, с ампутированной по локоть одной рукой, которой она манипулировала так ловко и незаметно, что никто ее как бы не замечал, никто не говорил о ее руках, ни о той, ни о другой, а умерла она позже в страшных муках как раз из-за этой руки, с которой у нее началась гангрена, — так вот, тетя Флора, когда мы листали журналы, всегда говорила одно и то же:

— Журнал «Театральная жизнь»? Его редактировал Золтан Эдьед. Необыкновенно способный, интеллигентный, рафинированный еврей. — Именно эти фразы.

Говорят, сказала Мамочка, на картине изображена обнаженная Флора.

— Откуда вы это взяли? — усмехнулся наш отец, как будто он сам писал ту картину или был кистью в руке художника.

Во время этих визитов мы вели себя на удивление воспитанно, как будто единственным нашим наставником был дядя Плюх, то есть все же немного боялись. А кроме того, иногда нам становилось скучно. И тогда кто-нибудь из нас, в обход ожидавших в приемной настоящих (простых) пациентов, со стороны квартиры заглядывал в кабинет — поздороваться с дядей Лаци, спросить как дела, и он как бы между прочим осматривал наши зубы. «Бивни», как он выражался.

— Зубной камень у вас чисто отцовский. Слабая в деснах семья! — говорил он обычно.

Когда меня приняли в гимназию ордена пиаристов, у меня неожиданно — гимназия здесь, конечно, была ни при чем — стал расти один из клыков, как у зайца, который ест мало морковки, или у волка, который ест мало зайцев. У дяди Лаци только что умер отец. Ему было ровно сто лет. В окрестностях Будапешта старик держал пасеку. Как-то в поезде он потерял пчеломатку и остановил состав неподалеку от Цегледберцеля. Цегледберцельская история! Дядя Лаци назначил прием на день похорон.

— Довольно авангардистское поведение для клыка, — задумчиво пробормотал он, постукивая по зубу. Белый халат был наброшен поверх костюма. Он носил роскошные итальянские шелковые галстуки. По словам моей матери, целое состояние. По поводу дяди Лаци она часто отпускала язвительные замечания. Причин тому было несколько. Она презирала их потому, что дядя Лаци и его жена иногда по-настоящему дрались и даже не скрывали этого, как будто драки были доказательством их взаимной любви. Кроме того, она презирала их потому, что после войны они зарабатывали на жизнь шулерством (они это отрицали, но безуспешно), а третья причина состояла в том, что во время визитов мой отец беззастенчиво флиртовал с тетей Флорой, и наша мать рассчитывала на то, что дядя Лаци как-то воспрепятствует этому, что-то предпримет, но он ничего не предпринимал. Мы же видели только то, что мать с тетей Флорой были в прекрасных отношениях, любезничали и всегда улыбались друг другу. Кстати, именно тетя Флора научила Мамочку играть в кукольный театр, когда во время осады Будапешта они два месяца жили в одной квартире и прятались в одном бомбоубежище.

— А вот похороны — не авангардистский жанр, — продолжал он постукивать по моим зубам. — Стало быть, пиаристы? Это правильно. Vernünftig[131]. Пиаристы вытащат из тебя все, что в тебе заложено. В таком возрасте это то, что надо. Орден учителей. Скромность, строгость, понимание, что знания наши конечны и поэтому к ним нужно относиться бережно, уважительно. Современный народ, открытый. Не рохли, как францисканцы, не слащавы и власти не домогаются, как иезуиты. Хотя этим теперь тоже не до власти, радуются, что шкура цела. Правда, это скорее философия францисканцев. Пиаристы все время мозгами работают. Больно? Вижу, что больно. Подождем, посмотрим, чего ему надо. Это очень настырный зуб, сын мой. Не будем его пока злить. А тебе придется какое-то время не улыбаться.