Мечты о тихом будущем (садик, цветочки, своя клубника, козу бы завести) были прерваны приходом Бланкитова:

— Господа, господа! Сейчас в магазине. Пинхуса Исштейна кассу вычистили. И ведро на память оставили. Ведро, в бумагу завернутое. Сказали, чтобы никто не двигался, иначе полетят кверху…

Чиколини с Дремлюгой подъехали к магазину Исштейна, когда уже вечерело. Покупатели, застигнутые налетом неизвестных, ежились возле прилавков, у них уже затекли руки. Посреди помещения, завернутое в бумагу, перевязанное бечевкой, стояло ведро — торчала даже ручка его, цинковая. Настоящее молочное ведро!

— Опустите, господа, руки, — улыбнулся Дремлюга покупателям. — И, ничего не боясь, смело выходите из магазина по одному.

— Мне тоже идти? — спросил владелец магазина.

— Конечно, господин Исштейн, мы сами разберемся…

Остались одни, походили, помолчали.

— Мистика какая-то, — сказал Дремлюга, кивнув на ведро.

— Налетчики, видать, с юмором… Им же выгодно, чтобы никто из магазина не вышел! Вот и пошутили…

— Разные шутки бывают, Бруно Иванович.

Дремлюга взял ведро, поднял, крякнул, осторожно поставил:

— Однако «шутка» тяжелая… не вода.

В магазин ворвался Боря Потоцкий, глянул на ведро.

— Ушли бандиты? — спросил. — Это их работа…

Дремлюга сразу навалился на юношу медведем — сзади:

— Вот вы и попались, голубчик! Чиколини, вытащите у него из кармана бомбу… Так, теперь отстегните револьвер! Отлично…

Боря отряхнулся от костоломных объятий жандарма.

— Это, наконец, свинство, — сказал. — Верните хотя бы портсигар. Я с восьмого класса уже курящий…

Закурив, он сел на прилавок, болтая ногами. Было любопытно и совсем не страшно. «Разоружили — еще достанем!» В арест же свой Боря не верил. Скоро с поста пришли двое городовых, украшенных, как говорилось в некрологе, знаками отличия военных доблестей. Молодые, здоровые парни, они сразу храбро кинулись к ведру.

— Стой! — гаркнул на них Дремлюга. — Бомба!

— Краска, — ответили городовые. — Ведро с краской… Мы же по артиллерии служили. Порт-Артур только на нас и держался…

Боря Потоцкий догадывался, чья это работа. Его только смущал сам «снаряд» — не банки из-под монпансье, которые готовил Ивасюта, а… ведро. «К чему это?» Чиколини взялся за шашку — с певучим звоном, блистая прохладною синевой, вырвалось из ножен тонкое лезвие. Боря сказал полицмейстеру:

— Кто чистил кассу — не знаю… Но это не революционеры…

— А — кто? Знаете? — спросил Дремлюга.

— Арестуйте Ивасюту.

— Слесаря? Боевика?

— Чушь! Был он слесарем, а теперь — громила.

— Где?

— Ищите на Петуховке… у Соньки, шмары!

Чиколини, оперируя шашкой, вспарывал бумагу. Дремлюга глубоко, до самых бровей, надвинул фуражку:

— Бруно Иванович, и ведро и арестованного господина Потоцкого прошу вас…

— Вот здорово! — поразился аресту Боря.

— …доставить ко мне в отделение. А я пойду, скоренько пробегусь по бардакам…

Жандарм убрался. Чиколини ходил вокруг ведра, словно кот ученый вокруг дуба мудрости.

— Ну-ка, воды! — пришло ему вдруг в голову.

Облили загадочное ведро водой — страшного ничего не произошло, и Чиколини вложил шашку в ножны:

— Господин гимназист, угостите папироской.

— Пожалуйста, — протянул Боря ему свой портсигар.

— Благодарю, — щелкнул каблуками Чиколини, беря папиросу, и сказал городовым: — А вы, ребята, несите его… чего ждать?

Кавалеры-городовые присели, поднимая ведро.

— Краска, — пыхтели они, — она всегда тяжелая… Мы же по артиллерии. И все такое прочее… техника, она, брат, хитрая…

Ведро наклонилось, что-то шипнуло внутри, блеснуло желтое пламя, и это было последнее, что видели в этом мире четыре человека.

Столь разные люди: гимназист Боря Потоцкий — начальник уренской милиции — и полицмейстер Бруно Иванович Чиколини, Иван Божко и Степан Исполатов — кавалеры Георгия, защитники Порт-Артура.

Дремлюга слышал взрыв и перекрестился:

— Вовремя ушел, господи, спасибо тебе — надоумил…

Взрыв был страшен, и, сидя на Петуховке, Ивасюта хорошо расслышал, как рвануло вдали над городом.

— Все как надо, — сказал он Севе Загибаеву, — долой самодержавие! Долой полицию и жандармерию… Где Клещ! Где Шибздик?

— Сонька, — сказал Сева Ивасютиной подруге, — мы сейчас гулять будем. Да Кларе стукни в стенку. Пусть зайдет…

— Нет, — задумался Ивасюта, — с Клеща и Шибздика много не возьмешь. Им бы только деньги! Нет в них классовой ненависти. Им не до класса — была бы касса!

— Плевать, — махнул Сева. — Свое возьмем… А рвануло хорошо: спеклись жандарм и полицмейстер… Клюнули на ведерко наше!

Появилось на столе вино. Пришла Клара, стали пить.

— Вечная память Бруно Ивановичу! — произнес тост Сева. — А неплохой был мужик. Только — вот жаль — в полиции, дурак, служил!

Поднял стакан Ивасюта, блеснул на его пальце перстень.

— Вечная память и капитану Дремлюге, вот уж сволочь была!

Приставил стакан к губам, и через край его, тонкий, прозрачный, видел Ивасюта, как раскрылась дверь и вошел Дремлюга…

— Ах! — крикнул Ивасюта, захлебнувшись вином. Дремлюга сразу начал расстреливать «безмотивцев», как собак.

Голова Ивасюты упала в тарелку с кружками колбасы, он страшно и громко выпускал на скатерть пьяную блевотину…

Капитан посмотрел, как они подохли, дунул на револьвер и повернулся к ошалевшим от ужаса проституткам.

— Вот так-то и живем, девочки, — сказал, подмигнув им.

И затворил двери. На улице его окликнул из саней губернатор:

— Капитан! Вы слышали?

— Слыхал. Едем…

Алябьев прислал от себя саперного офицера. Все товары в лавке Исштейна, сброшенные взрывом с полок, были перемешаны, стены забрызганы кровью. Клочья человеческих тел стали собирать на лист бумаги…

Сапер показал сплющенный зеленый стаканчик:

— Вот запал, а детонатором была серная кислота, и снаряд должен был взорваться при малейшем наклоне ведра в сторону…

Мясо и конфеты, печенье и свертки цветастых ситцев устилали пол, посреди магазина зияла черная дыра, и оттуда выползал едкий дым — что-то еще догорало. Мышецкий заметил какой-то предмет, похожий на окурок сигары. Поднял. Это был человеческий палец с заскорузлым мужицким ногтем, какие бывают у людей, копавшихся в земле. На сгибе фаланги пальца, смятое взрывом, сверкнуло обручальное колечко. Сергей Яковлевич бросил палец на лист бумаги, куда собирали все, что осталось от людей.