пели вечерню, и он отправился в храм, ибо надеялся, что там успокоит свою возбужденную, глубоко израненную душу.

Вечерня была окончена, монахи сошли с хоров, свечи погасли. Душа Крейслера обратилась к старинным набожным благочестивым мастерам, о которых он только что говорил в споре с монахом Киприаном. Музыка, благочестивая музыка зазвучала в нем. Юлия пела – и буря в его душе утихла. Он хотел пройти к себе через боковой придел, двери из коего выходили в длинный коридор, который вел к лестнице и оттуда наверх, в его комнату.

Когда Крейслер вошел в придел, некий монах с трудом поднялся с пола, где он только что лежал, простершись ниц перед чудотворным образом Богоматери. В слабом сиянии неугасимой лампады Крейслер узнал монаха Киприана, но тот казался изнуренным и жалким, как будто только что пришедшим в себя после обморока. Крейслер протянул ему руку, и тут монах произнес тихим трепещущим голосом:

– Я знаю вас – вы Крейслер! Будьте милосердны, не покидайте меня, помогите мне добраться до вон тех ступеней, я хочу там присесть, но и вы садитесь рядом, совсем рядом со мной, ибо только Всеблагая вправе услышать нас! Итак, будьте милосердны, – продолжал теперь монах, когда оба уселись на ступенях алтаря, – явите милосердие и милость, доверьтесь мне, скажите мне, ведь вы получили роковую миниатюру от старого Северино, ведь вы знаете все, знаете всю ужасную тайну?

Крейслер откровенно рассказал, что он получил портрет от маэстро Абрагама Лискова, и без боязни рассказал все, что случилось в Зигхартсхофе, и как он, сопоставив кое-что, пришел к заключению, что, должно быть, портрет связан с каким-то ужасным преступлением и что он, этот портрет, явно пробуждает в иных душах живое воспоминание об этом злодеянии и боязнь предательства. Монах (а для него несомненно были потрясением кое-какие подробности в рассказе Крейслера!) несколько мгновений молчал. Затем он, приободрившись, начал уже окрепшим голосом:

– Вы слишком много знаете, Крейслер, и именно поэтому от вас нельзя ничего скрывать. Узнайте же, Крейслер, – тот самый принц Гектор, который преследовал вас не на жизнь, а на смерть, – мой младший брат. Мы – сыновья государя, чей престол я бы унаследовал, если бы буря наших дней не опрокинула его. Мы оба, ибо как раз началась война, вступили в военную службу, и именно служба эта привела сперва меня, а потом и моего брата в Неаполь. Я предавался тогда всем гнусным мирским наслаждениям, и особенно дикая страсть к женщинам всецело охватила меня. Некая танцовщица, столь же очаровательная, сколь и распутная, стала моей содержанкой, и, кроме того, я волочился за всеми развратными девками, где я их только ни находил. Так и случилось, что однажды, уже в сумерки, я на набережной преследовал двух женщин, двух созданий этого рода. Я уж почти было догнал их, когда совсем рядом с собой услышал чей-то пронзительный голос: «Ах, что за премилый бездельник наш красавчик-принц! Бегает себе за первыми встречными девками, а ведь мог бы теперь лежать в объятьях прекраснейшей принцессочки!» И тут я заметил старуху-цыганку в лохмотьях, мне вспомнилось, что я уже видел ее несколько дней тому назад на улице Толедо: сбиры задержали ее за то, что она в пылу ссоры сбила с ног своей клюкой весьма дюжего с виду водоноса. «Чего ты хочешь от меня, старая ведьма?» – крикнул я этой бабе, она же в тот же миг окатила меня целым потоком отвратительнейших и подлейших бранных слов, так что праздношатающиеся зеваки вскоре начали собираться вокруг нас и дико хохотали, высмеивая мое смущение и нерешительность. Я хотел было уйти прочь, но она схватила меня за край плаща, не поднимаясь с земли, и, внезапно прекратив поток брани, тихонько проговорила, причем ее отвратительный лик скривился в измывающейся усмешке: «Ай-яй-яй, мой сахарный принц, разве ты не хочешь остаться со мной? Разве ты не хочешь услышать о прелестнейшей девице – сущем ангелочке, которая влюбилась в тебя по уши?» Сказав это, старуха с трудом поднялась, как будто щипцами впившись в мою руку, и стала нашептывать мне на ухо про юную девушку, которая хороша и прелестна, как ясный день, и к тому же еще невинна! Я счел старуху самой заурядной сводней и хотел отделаться от нее несколькими дукатами, так как у меня вовсе не было желания впутываться в новую интрижку. Она, однако, не взяла денег и, громко смеясь, крикнула мне прямо в спину, когда я уходил: «Ну, идите, идите, золотой мой, ненаглядный, ей-ей, вскоре вам придется искать меня с превеликой тоской-кручиной на сердце!» Прошло немного времени, я было уж вовсе забыл и думать о старухе-цыганке, но вот как-то однажды, прогуливаясь по Вилла-Реале, я увидел идущую передо мной даму, которая была так чудесна и так прелестна, как никто из виденных мною женщин! Я поспешил за ней вслед, обогнал ее, и когда я увидел перед собой ее лицо, мне почудилось, что передо мной отверзаются сияющие небеса красоты и прелести.

Конечно, так думал я тогда, когда был еще грешным человеком, и то, что я теперь повторяю эти кощунственные мысли, – да послужит вам вместо какого бы то ни было описания того любовного очарования, которым Всевышний украсил милую Анджелу, и да послужит это описанием ее красоты, тем паче что мне теперь не подобает, да, пожалуй, и не удалось бы, много говорить о земной красоте. Рядом с юной девицей шла или, вернее, ковыляла, опираясь на палку, очень старая, весьма пристойно одетая особа, в ней поражала только ее необычная полнота и некоторая странная беспомощность. Невзирая на то что она была теперь одета совсем иначе, несмотря на то что на ней был чепец, сильно прикрывавший лицо, я тотчас узнал в ней памятную мне цыганку с набережной. Лукавая улыбка старухи и ее легкий кивок послужили мне доказательством, что я не ошибся. Я не мог оторвать глаз от прелестного чуда; девушка потупилась, веер выпал из ее руки. Я мгновенно поднял веер, и потом, когда она брала его, я прикоснулся к ее пальцам; они дрожали, трепетали; и тут в моей груди ярко вспыхнуло пламя проклятой адской страсти, и я не ведал, что наступила первая минута ужасного испытания, которое судили мне небеса. Совершенно оглушенный, в полном расстройстве чувств, замер я и едва заметил, что дама с ее престарелой спутницей села в коляску, которая стояла в конце аллеи. Лишь когда экипаж укатил прочь, я пришел в себя и как безумный бросился вслед за ним. Я успел