Мир знает немало внушающих страх речей, обличающих человеческие грехи и заблуждения (достаточно только вспомнить древних пророков и судей), о, но даже самая строгая обличительная речь не столь страшна, как эта апостольская сердечная чистота и свобода. Ведь даже в самой строгой обличительной речи содержится все же признание общности с обличаемыми людьми; эта речь столь строга как раз для того, чтобы дать им возможность стать лучше; обличая, она входит в их положение. Но быть приведенным к крайности, когда остается одно только средство: благодарить Бога и радоваться тому, что сподобился принять бесчестие, – это, по сравнению даже с самой строгой обличающей проповедью, значит говорить языками. Кто способен без содрогания думать об этом; ведь если эта речь – не речь сумасшедшего, которая не подчиняется никаким правилам, тогда это или величайшая бессовестность и дерзость, или чудо сердечной чистоты и свободы. Если нужно изобразить самое гиблое и погрязшее во лжи время, можно ли изобразить его истиннее, но также и страшнее, чем сказав: это время было столь гиблым и погрязшим во лжи, что добродетельный был принужден вести себя на грани дерзости, был принужден хвалиться поношением и бесчестьем! Но, с другой стороны, если желать самым внушающим доверие образом выразить, что добро всегда побеждает, что может выразить это достовернее, чем то, что человек с чистым сердцем и свободный способен, страдая, лишить мир власти над собой и что он силен превратить бесчестье в честь, поражение в победу! Ведь говоря об этом, мы говорим не о том, что добродетельный человек некогда выйдет победителем в ином мире или что некогда в этом мире дело его одержит победу; нет, он побеждает еще при жизни; терпя страдания, он побеждает в реальной своей жизни; он выходит победителем в день страдания. Если все кругом ополчаются на него, если весь мир восстает на него, он сильнее этого; даже и силе языка он неподвластен, он словно прорывает язык, он свободно, с Божией помощью движется к тому, чтобы обратить бесчестье в честь, поражение в победу. Но так же, как страшно видеть лунатика, который, конечно, с неимоверной уверенностью и легкостью идет над бездной, но непостижимо, как он это делает, – так и не без содрогания видишь апостола, который тоже с уверенностью и легкостью на высоте безумия с Божией помощью чистосердечно и свободно говорит языками.

Когда апостол Павел говорит: «Для меня очень мало значит, как судят обо мне люди»[368], то это, конечно, сильное и со властью сказанное слово, которое поистине не стоит легкомысленно повторять, ведь здесь сперва нужно принять в рассмотрение людской суд; но все же слова эти ближе к обычной человеческой мере. Но благодарить Бога за то, что ты был бит, хвалиться тем, что сподобился принять бесчестье: об этом и думать страшно, и ведь при этом людской суд почитается за нечто, что значит меньше малого, меньше, чем ничто. Это так для нас страшно, что мы без фальши, в которой есть только желание уклониться от опасности, с непритворной честностью решаемся сказать: мы благодарим Бога за то, что мы не подвергаемся такому испытанию, не поставлены перед решением, когда мы были бы призваны подобным образом явить чистосердечие и свободу. Ведь по отношению к апостолам речь идет не о нытье по пустякам, не о том, что здесь, как и в любое другое время, есть какие-то отдельные испорченные и бессовестные люди, но в то же время есть и многие, с кем они желают одного, с кем они говорят на одном языке. Нет, апостолы стояли одни перед миром, который был против них; не просто какие-то скверные люди, нет, целый мир стоял против апостолов. И по отношению к этому миру они могли судить, что быть битыми – это честь, что бесчестьем можно хвалиться. Итак, апостолы стояли одни; они предстояли лишь Одному и, как добавляет апостол Павел, «все прочее почитали за сор»[369]. Ах, эти слова так часто можно слышать, их так часто повторяют вслед за апостолом, что, в конце концов, благодаря этому постоянному повторению возникает иллюзия, будто они подходят к нашей обычной повседневной жизни, тогда как они удалены от нее, как небо от земли; да и многие ли в состоянии понять звучащий в этом высказывании победоносный переворот, который совершают сердечная чистота и свобода. Если человек всего лишь чем-то на самом деле настолько воодушевлен, что готов чем-то жертвовать ради дела, то уже здесь недолго до того, чтобы на него смотрели как на наивного человека, жалели его как ограниченного и убогого. И это при том, что он просто воодушевлен своим делом, что он настолько любит это дело, что ради него готов терпеть потери в другом: в мирских благах, деньгах, почете. Но как далеко это еще, однако, от расположения апостола! Воодушевленный человек все же рассматривает обладание земными благами как нечто желанное, даже если он и готов оставить их и нести потери, – апостол же почитает земные блага за сор. Если кто-то настолько воодушевлен, что он вменяет все земные блага в ничто, да, мир будет склонен смотреть на такого человека как на безумного. И все же это воодушевление отстоит еще от расположения апостола; ведь апостол не просто вменяет земные блага в ничто, но даже почитает их за сор, за нечто мешающее. И так же, как обычно человек ищет имущества, чести, почета, так ищет апостол избежать этих благ; ведь мы единодушны с апостолом в том, что всячески желаем избежать того, что нам мешает, как сор, – и в то же время мы настолько, насколько это возможно, не единодушны с ним, ведь мы почитаем за сор прямо противоположное тому, что почитает за сор апостол.

Но все же это радостно, несказанно радостно, что сердечная чистота и свобода имеют такую силу побеждать, что они, как было сказано, способны, вопреки обычному языку и всем людям, устанавливать понятия, – давайте не забывать об этом, – следуя божественной логике, так что то, что мы малодушно и наивно называем потерей, это для побеждающей сердечной чистоты и свободы приобретение; то, что мир строптиво называет позором, это честь; то, что мир ребячески называет поражением, это победа; так что язык, на котором говорит друг с другом в согласии весь человеческий род, является искаженным и вывернутым наизнанку, и есть лишь один-единственный человек, который правильно говорит на человеческом языке, – тот, кого весь человеческий род,