ударить посильнее. Я ей об этом рассказала, и она решила, что так будет лучше всего. Это только ее мнение, я этого не думала, просто не успела сообразить, что она собирается сделать. А я, как раз наоборот, – объяснила княгинюшка, – поставила ее здесь специально, чтобы ты на нее посмотрел.

Князь стоял, засунув руки в карманы, разглядывая осколки, лежащие на камине, и Мегги почудилось, будто она различает явственные признаки облегчения, несомненную нечаянную радость, с какой он воспринял предложенную ею точку зрения на результат энергического вмешательства их приятельницы – ведь для него теперь каждая лишняя минута отсрочки была ценна вдвойне. Наконец, Мегги открылась до последней черточки драгоценная истина: помогая ему, что называется, помочь себе, она в то же время поможет ему помочь и ей. Разве не рискнула она войти вместе с ним в лабиринт? Разве не стоит сейчас рядом с ним в самом центре, в самом сердце этого лабиринта, откуда может, руководствуясь безошибочным инстинктом, вывести его к свету и безопасности? Вот уж никак не мог он ожидать от нее подобной поддержки и, по правде говоря, довольно долго приглядывался, пока в конце концов не поверил, что тут не кроется никакой предательской ловушки. Мегги так и чувствовала, как ему слышится: «Да, смотри, смотри!» – хотя слова, произнесенные ею на самом деле, звучали совсем не так. «Смотри, смотри на правду, что еще живет в этих уличающих обломках, смотри и на другую, еще более потрясающую новость: оказывается, я далеко не та глупенькая дурочка, какой ты привык меня считать. А если я действительно не такая, так, может, что-то еще возможно для нас с тобой, если только ты поможешь мне вытащить это на свет божий. Конечно, тебе следует хорошенько обдумать, какую цену нужно за это заплатить, от чего придется отказаться… от кого придется отказаться, чтобы эта возможность стала реальностью. Знай, по крайней мере, одно: у тебя есть еще шанс, если только ты по слепоте своей не испортишь его». Америго подошел чуть ближе к осколкам и теперь уже заметно меньше старался скрыть, что узнает их; Мегги, наблюдая за ним, различала в этой перемене признаки происходящего в нем процесса. И заговорила она не совсем о том, что он мог расслышать между строк сказанного ею раньше.

– Это, знаешь ли, золотая чаша. Ты видел ее давным-давно в антикварной лавочке в Блумсбери, когда ходил туда с Шарлоттой, когда провел с ней целое утро и ничего не сказал мне об этом, за два или три дня до нашей свадьбы. Вам предложили эту чашу, но ты ее не взял. Ты оставил ее мне, и вот я ее нашла, когда нечаянно заглянула в этот магазинчик по дороге домой – искала какой-нибудь старинный пустячок к папиному дню рождения, как раз после музея, помнишь, я тебе рассказывала, как была там с мистером Крайтоном? Мне показали чашу, она мне очень понравилась, и я ее взяла; я тогда еще ничего о ней не знала. Узнала уже после, узнала сегодня, каких-нибудь два часа назад, и, само собой, меня это довольно сильно поразило. И вот перед тобой три куска. Можешь взять их в руки, не бойся, – убедись, если хочешь, что это именно та самая вещь, которую вы смотрели вместе с Шарлоттой. Теперь она разбита – от этого пострадала ее красота, ее художественная ценность, но больше ничего не изменилось. Другая ее ценность осталась прежней – я имею в виду, что она открыла мне правду о тебе. Поэтому для меня не имеет особенного значения, что с нею теперь станет, – разве что тебе она на что-нибудь пригодится? В таком случае, – закончила Мегги свою речь, – будет совсем не сложно захватить обломки с собой, когда поедем в «Фоунз».

Удивительное дело: одолев наконец этот трудный перевал, Мегги почувствовала, что в самом деле чего-то добилась, что перед нею открываются какие-то новые, чуточку более просторные перспективы. Она сделала то, что подсказывал инстинкт: заложила фундамент, который может стать не сиюминутной, прочной основой, объединяющей ее с мужем. Когда он в конце концов повернул к ней голову, эта же мысль блеснула и в его взгляде. Но была в этом взгляде и растерянность, и даже как будто вопрос. Еще целую минуту он не решался довериться словам, и все это время между ними держалось небывалое взаимопонимание, под общим руководством более ясного в этот момент сознания Мегги. Впрочем, когда он наконец решился, первые его слова прозвучали не слишком миропотрясающе.

– А какое отношение, скажи на милость, имеет к этому Фанни Ассингем?

Мегги чуть было не улыбнулась, несмотря на скрытую душевную рану. Своим вопросом он так наивно отдавал ей инициативу! Теперь оставалось только идти напролом.

– Такое отношение, что я сразу же послала за ней, и она сразу же приехала. Я хотела прежде всего повидаться с ней, поскольку была уверена, что она наверняка знает. Я хочу сказать, знает больше, чем мне удастся выяснить без нее. Я, конечно, выяснила все, что только могла, это тоже нужно было сделать, но все-таки получилось не так уж и много, а она мне очень помогла. Не настолько, как ей хотелось, бедняжке, но она очень старалась. Она сделала для тебя все, что было в ее силах, – никогда не забывай об этом! – и меня тоже необыкновенно поддержала, без нее мне было бы намного сложнее. Она помогла мне выиграть время. А это главное. Эти три месяца – разве ты не видишь? – все и решили.

Она намеренно сказала: «Разве ты не видишь?» – и через минуту поняла, что добилась желаемого эффекта.

– Эти три месяца? – переспросил князь.

– Считая с того вечера, когда ты так поздно вернулся домой из Мэтчема. С того дня, который ты провел с Шарлоттой в Глостере. С вашей экскурсии в глостерский собор, которую ты, конечно, не преминул описать во всех подробностях. Именно тогда у меня появилась уверенность. Прежде я еще сомневалась, – пояснила Мегги. – А с тех пор окончательно уверилась, что ты давно уже поддерживаешь двойные отношения с Шарлоттой.

Князь несколько растерялся.

– Двойные?..

Задавая этот вопрос, князь имел удивительно глупый вид, и Мегги вдруг подумала – видимо, отчасти в том и состоит наказание за нехороший поступок, что даже самый умный человек обречен выглядеть смешным.

– Да я не о количестве говорю! Их могло быть хоть пятьдесят! Я говорю об отношениях разного рода, а их число, в сущности, не имеет значения, главное – что они были не одного только рода, как думали мы с отцом.