Первая ложка глоталась с трудом, вторая уже легче.

– То спасибо, панове черкасы! А в следующий раз сало тмином заправьте. И чесночку бы, чесночку!

Хохотнули – да как-то невесело. Переглянулись, кто-то плечами пожал…

Весело было мне.

Стоят дурни, не видя, не чувствуя, что за их спинами – Спасение. Задницами повернулись. А жид Юдка знай себе кулеш трефной наворачивает.

– Ну будет, тебе! Весь котелок съешь!

А почему бы и нет? Не в сале смак – в закуске. А вот она закуска – дюжина дураков, которых ждут не дождутся в их гойском пекле.

Цимес!

Иегуда Маккаби разрешил войску своему сражаться в шаббат. Иегуда бен-Иосиф дозволил себе вкушать трефное.

Умри, душа моя, с филистимлянами!

* * *

Хорошо спится над Бездной!

Крепко!

Так крепко, что панам черкасам пришлось жида клятого под ребра толкать.

– Гей, Юдка! Вставай, вставай! В синагогу опоздаешь!

Серое небо, серые скалы, темная шевелюра рощицы. Зеленая, наверное. А вот и тараканы! Уже и котел вымыли, и коней оседлали. Сейчас дальше поскачем – вокруг Мира Б-жьего. Гой-да, гой-да, как говаривал пан Станислав.

– Пане сотнику! Пане сотнику! Там! Там!..

Эге, а это кто? Черноусый, в левом ухе – серьга серебряная – и шабля в руке. Тоже в левой.

– Чего сталось, Свербигуз?

Ой, точно! Свербигуз! Знавал я одного СвербигуЗа – еще за Днепром. Паном был зацным да все с прозвищем непотребным маялся. Не выдержал, поклонился попу битыми талярами, тот и дозволил сменять – СвербигуЗа на СвербигуСа.

– Батька! В леске том! Баба! В смысле девка! И без всего!

Грохнуло – словно из сотни гаковниц грянули.

– Ой, хлопцы! Ой, гляньте на него! Ну, Свербигуз, ну, силен! И в пекле девку отыщет!

Только трое не смеялись: черноусый, сотник Логин – и я. Этот хлопец был там! Не понял, не догадался, но – увидел!

– А ну цыть, бесово племя!

Огромная ладонь взметнулась вверх. Пан Загаржецкий дернул бровью.

– Цыть, говорю! А ну, рассказывай, какая такая девка? И чего шабля в крови?

Спросил – но не на хлопца поглядел. На меня. А я смотрел на шаблю. И вправду – в крови!

– Ты чего, Свербигуз, никак девке башку снес?

Вновь бы засмеялись, да взглянули на пана сотника – и осеклись.

– Рассказывай!

Свербигуз и сам на шаблю взглянул, правой рукой чуб густой поправил.

– Так от, панове. Пошел я, стало быть, в лес по нужде. По великой…

На этот раз уже никто не смеялся.

…Итак, шел черкас по рощице, шаг, другой, ан – глядь – тропка. Он по тропке – да вниз. Тут пан Свербигуз уже и о нужде своей великой забыл. Виданное ли дело? Роща к склону горы прилеплена, а тропка внизидет!

– Иду, я хлопцы, а тропка вроде как шире становится. А за нею – полянка. А на той полянке…

– Баба? – не выдержал кто-то.

– Тьфу! – черкас не выдержал: сплюнул. – Да не баба! Дерево! Такое…

Свербигуз долго пытался изобразить, какое именно. Я пригляделся. Как по мне, получалось не дерево, а именно баба.

– А на дереве – сливы. То есть не сливы, а чорт его знает что, но похоже. Вот!

На его ладони появилось что-то большое и круглое. Я пригляделся. Эге, видел! В Таврии, на бахчисарайском базаре. Не слива, конечно, – гранат. Терпкий, челюсти вяжет!

– Сорвал я, понюхал, а есть не стал. Мало ли, а вдруг это ягода волчья? И вдруг – ползет змеюка. Большая, зараза! И говорит мне человеческим голосом…

На этот раз уже ничто не помогло. Хохотали, катались по земле, утирали слезы кулаками. Даже сам пан сотник в усы ухмылялся.

– Да не вру я, хлопцы! – завопил в отчаянии Свербигуз. – Не вру! Говорит, мол, съешь, вкусно! Я ее и послал. А сам в кусты, по нужде. Припекло совсем…

Лучше бы и не говорил. Тут и я на землю сполз.

– А после выхожу, шаровары поправляю, а там девка! Без всего! Да не гогочите, панове! Девка говорю, а змеюка – возле нее, ягоду эту волчью в зубах держит. Я ее шаблей, гадину…

– Девку?

– Да не девку!..

Пока славные черкасы валковские по земле ползали да с земли вставали, я прикрыл глаза.

…Медленно-медленно, беззвучно, словно во сне, смыкалась черная тьма. Только в самой середине белело узкое окошко…

Свистнули, подкрутили усы.

– Панове-молодцы! А ну – за девкой! Веди, Свербигузка!

Застучали ладные чоботы с подковками – и стихло все. Мы с паном сотником переглянулись. Понял? Почувствовал?

Я вновь прикрыл глаза.

Все!

Сомкнулась Бездна!

Пока вернувшиеся из рощи хлопцы-молодцы угощали Свербигуза тумаками, пока отсмеивались («добре соврал, ох, добре!»), я никак не мог вспомнить, где я уже слыхал подобную историю. Дерево с гранатом, при нем девка без плахты и рубахи, а тут и змея – человеческим голосом речи ведет. Съешь, мол, съешь…

Вкусно!

Вспоминал – ну никак вспомнить не мог!

– По ко-о-оням!

Повеселевшие черкасы лихо взлетели в седла.

– Эй, жиду, не отставай!

Не отстану, панове! Вэй, не отстану!

– Рысью! Размашистой да не раскидистой! Гей!

Ударили копыта, кто-то свистнул, и тут же десяток голосов дружно грянул:

Засвит встали черкасоньки

В поход серед ночи.

Заплакала Марусенька

Свои ясны очи!

Так грянули, что я и сам чуть не начал подпевать. А может, и начал бы (плакать вашим Марусенькам, панове! ох, плакать!), если бы не четырехпалая…

…Огромная, нелюдская, бугристая, словно из болотного тумана слепленная рука… клешня…

– Не оборачивайся, Иегуда бен-Иосиф! Не надо.

Четырехпалая клешня лежала у меня на плече. И холодом тянуло от того, кто сидел позади меня, на конском крупе. От того, кто обратился ко мне на родном идише. От того, кто не был человеком.

– Меня никто не видит, бен-Иосиф. Не видит и не слышит – кроме тебя. Не видит, не слышит – и не поможет!

Сцепил зубы, закрыл глаза. Не поможет, верно! Да только не стоит меня пугать! Кто бы ты ни был, я тебя увижу. Сейчас!

Прочь, Тени!

…Узкая дорога над Бездной, всадники-тараканы – гуськом, один за другим, я – такой же таракан. А сзади меня… Сзади меня… Никого!