Но и Рейган держится непримиримо.

— Вы разрушаете мне все мосты к продолжению моей программы СОИ, — заявляет он. — Я не могу пойти на ограничения такого плана, как Вы требуете.

— В отношении лабораторий, — давит Горбачёв. — Это Ваша окончательная позиция? Если да, то на этом мы можем окончить нашу встречу.

— Да, окончательная, — упрямо держится Рейган.

Однако Горбачёв ещё пытается уговорит президента США, сыграть на его тщеславии.

— Доверительно и откровенно скажу Вам: если мы подпишем пакет, содержащий крупные уступки Советского Союза по кардинальным проблемам, то Вы станете без преувеличения великим президентом. От этого Вы находитесь буквально в двух шагах. Если мы договоримся об укреплении режима ПРО, о строгом соблюдении Договора по ПРО и о лабораторных исследованиях, которые не исключали бы работ в рамках СОИ, то это будет успехом нашей встречи. Если же нет — давайте на этом расстанемся и забудем про Рейкьявик. Но другой такой возможности не будет. Во всяком случае, я знаю, что у меня её не будет.

Но и Рейган играет на том же:

— Неужели Вы ради одного слова в тексте отвергаете историческую возможность договоренности?

— Здесь дело не в слове, дело — в принципе, — отвечает Горбачёв. — Ясно, что если мы идём на сокращения, нам необходимо иметь уверенные тылы.

И тут Рейган неожиданно меняет тональность:

-хочу ещё раз попросить Вас изменить Вашу точку зрения, сделать это как одолжение для меня с тем, чтобы мы могли выйти к людям миротворцами.

— Согласитесь на запрещение испытаний в космосе, — отвечает Горбачёв, — и мы через две минуты подпишем документ. На что— то другое мы пойти не можем. На что могли — мы уже согласились, нас не в чем упрекнуть.

Рейган:Жаль, что мы расстаёмся таким образом. Ведь мы были так близки к согласию. Я думаю всё — таки, что Вы не хотели достижения договорённости. Мне очень жаль.

Горбачёв: Мне тоже очень жаль, что так произошло. Я хотел договорённости и сделал для неё всё, что мог, если не больше.

Рейган: Не знаю, когда ещё у нас будет подобный шанс и скоро ли мы сможем встретиться.

Горбачёв: Я тоже этого не знаю.

Так прозвучал заключительный аккорд их переговоров в Рейкьявике.

Между прочим, шанс на достижение компромисса по ПРО тогда был. Об этом, в частности, свидетельствует сотрудник Совета по национальной безопасности Джек Мэтлок, присутствовавший на переговорах. В своих мемуарах он пишет: «Поскольку на данной стадии исследовательских работ в обеих странах лабораторные работы были важнее испытаний в космосе, Соединённые Штаты могли согласиться с некоторыми ограничениями, которые не наносили бы урона всей программе. Но это было не совсем ясно президенту Рейгану, который реагировал на подобные предложения так, как будто его просят швырнуть любимое дитя в кипящий вулкан».[202]

Возможность компромисса просматривалась и с советской стороны. Как свидетельствует Сергей Тарасенко, уже после Рейкьявика маршал Ахромеев сказал Горбачёву, что «с американскими предложениями можно было в конечном счёте согласиться». Шеварднадзе, который присутствовал при этом разговоре, был взбешён: почему Вы об этом не сказали раньше?[203]

Но всё это было потом…

Была уже полночь, когда Рейган и Горбачёв покинули Дом с приведениями. Оба выглядели уставшими, мрачными и разочарованными. Шли молча и остановились у кортежа машин, чтобы попрощаться. Рядом оказался А.Ф. Добрынин, который исполнял роль переводчика.

Еле скрывая горечь разочарования, Горбачёв произнёс:

— Г— н президент, Вы упустили уникальный шанс войти в историю в качестве президента, который открыл дорогу к ядерному разоружению.

— Это относится к нам обоим.

— Но я не знаю, что я ещё мог сделать.

— Я знаю, — зло бросает Рейган, — Вы должны были сказать «да».[204]

На этом они расстались.

Первой реакцией президента и его близкого окружения — это фиаско. Как пишет Рейган в своих мемуарах: «До меня дошло, что Горбачёв заманил меня в Исландию с единственной целью — угробить на корню Стратегическую оборонную инициативу.»

У Горбачёва, судя по его воспоминаниям, были весьма схожие настроения:

«Первое желание, которое меня обуревало, — разнести американскую позицию в пух и прах, то есть реализовать задуманный ещё в Москве план: не пойдут на соглашение, на компромисс во имя мира — разоблачить администрацию США, её позицию, несущую угрозу всем.

Пока шёл от дома, где велись переговоры — метров четыреста (до здания пресс— центра — ОГ) — лихорадочно всё обдумывал. И не отступала мысль: ведь мы же договорились и по стратегическим вооружениям, и по средним ракетам, это уже новая ситуация, неужто принести всё в жертву ради сиюминутного пропагандистского выигрыша? Внутреннее чувство подсказывало — не следует горячиться, надо всё осмыслить.»[205]

И его выступление на этой пресс — конференции в Рейкьявике произвело сенсацию. Более двух тысяч журналистов со всего мира стоя слушали его. А Горбачёв, отбросив все сочинённые помощниками заготовки, импровизировал. Сначала он подробно рассказал о советской позиции, а потом заявил: «При всём драматизме Рейкьявика — это не поражение, это прорыв, мы впервые заглянули за горизонт.» Раздались бурные аплодисменты — Горбачёв угадал настроения прессы.

В это время американцы были уже у себя в посольстве. Рейган удалился передохнуть, а Шульц рассказывал экспертам о последних перипетиях на переговорах и одновременно следил за выступлением Горбачёва, которое транслировалась по радио.

Услышав о «прорыве, Шульц сразу же пошёл к журналистам. Но его оценки были уклончивыми от «чрезвычайно важных потенциальных достижений» до «глубоко разочаровывающих». И скорее всего они звучали пессимистически — провал. В этом журналистов убеждало и мрачное выражение лица госсекретаря, который обычно выглядит невозмутимым.

Однако уже в самолёте на пути в Вашингтон команда Рейгана начала пересматривать эти пессимистические оценки. Джек Мэтлок так вспоминает об этом: