Теперь перед следователем оставалась лишь одна задача: привязать Артузова к заговору внутри самого НКВД во главе с Ягодой. Раньше в этом нужды не было, она появилась после ареста бывшего наркома, когда во Внутренней тюрьме майор госбезопасности Лазарь Коган уже полным ходом тот самый заговор раскручивал и ему требовалось набрать в него как можно больше участников. В конце концов их хватило с избытком, и Артузов для исполнения этой роли оказался не нужен. (На процессе Бухарина – Рыкова – Ягоды и других фамилия Артузова так и не прозвучала.)

Артузов игру принимает. Он перечисляет одного за другим ягодинских «заговорщиков» – Прокофьева, Миронова, Молчанова, Гая, Паукера, Буланова и др. Все они давно арестованы, их полным ходом раскручивают, кого во Внутренней, кого в той же Лефортовской тюрьме. Артузову это прекрасно известно. Некоторые из названных им лиц были арестованы раньше его и уже во всем «признались», имена других он, мастер допросов настоящих, выудил из самого Дейча столь ловко, что тот этого даже и не заметил. Его показания никому вреда нанести уже не могли, но и спасти тоже.

Однако отдадим должное Дейчу. Его не смутила общеизвестная неприязнь (взаимная) Артузова к Ягоде. В конце концов, он готовил не доклад на партсобрании, где его утверждение о принадлежности Артузова к ближайшему окружению Ягоды вызвало бы только смех, а обвинительное заключение, которое после утверждения наркомом или его заместителем прочтут лишь три члена Военной коллегии. А они вряд ли в курсе внутриведомственных интриг.

И он нашел воистину дьявольский ход: придумал, что якобы однажды Ягода в приступе откровенности (которая бывшему наркому не была свойственна) поделился с Артузовым своими тайными мыслями и планами. Точнее, изложил целостную, разностороннюю, продуманную программу.

Главная ее цель – восстановление в стране капитализма, что возможно лишь при ликвидации советской власти. Сущий бред! Ягода не мог желать свержения советской власти. В царской России он, сын далеко не богатого еврейского ремесленника, мог стать в лучшем случае владельцем средней руки аптеки в Нижнем Новгороде. О посте министра он бы и во сне мечтать не смел. Подобное можно сказать обо всех остальных «заговорщиках»: своим высоким положением, генеральскими должностями, благополучием они тоже были обязаны только советской власти.

Но вот конкретные «установки» в сфере экономики, которыми «поделился» Ягода с Артузовым, представляют сегодня интерес: ограничение монополии внешней торговли; широкое представление всякого рода производственных и торговых концессий иностранным капиталистам; отмена ограничений на въезд и выезд иностранцев; постепенное вовлечение СССР в мировой торгово–промышленный оборот; выход советской валюты на международный рынок; отмена всех привилегий для коллективных хозяйств в земледелии, свободный выбор для крестьян формы землепользования; увеличение норм личной собственности и т. п.

Но ведь ни одно из этих предложений не противоречит принципам социализма! Кое–что из этого перечня: иностранные концессии, «твердый» золотой червонец – существовало еще при Ленине.

А что предлагалось в области политической? Обеспечение демократических свобод: слова, собраний, союзов, печати, неприкосновенности личности и жилища; обеспечение свободных выборов; полное равенство граждан СССР независимо от социального происхождения, характера труда (физического и умственного) и т. д.

Легко заметить, что в этих предложениях не только не было ничего антисоветского, но все они формально уже были внесены в проект новой, так называемой сталинской Конституции СССР, принятой 5 декабря того 1937 года!

Выдумать все это комиссар госбезопасности третьего ранга Дейч никак не мог. Ягода экономические взгляды «правых» (а все упомянутые пункты входили в программу Бухарина, Рыкова, Томского) принять мог, но вряд ли стал бы делиться ими с Артузовым. Выходит, эти «установки» Артузов сам изложил следователю. Что же касается пунктов политической программы, то здесь можно предположить издевку Артузова над Дейчем: тот по своей малограмотности даже не понял, что ему подсунули не антисоветчину, а статьи из проекта будущей Конституции СССР. (Другое дело, что эти статьи «самой демократической в мире» конституции на практике никогда не соблюдались вплоть до развала Советского Союза.)

Имеет право на существование и другая версия: Дейч, конечно, никакую программу не придумывал, а просто получил ее в соседних кабинетах, где его коллеги готовили процесс Бухарина – Рыкова – Томского – Ягоды, и внес в протокол. «Пункты» Артузову понравились, и он их с легкой совестью подписал, видимо, уверенный, что легко докажет отсутствие в них криминала в судебном заседании{137}.

Трудно сказать, в какой момент Артузов наконец осознал в полной мере весь трагизм и безысходность своего положения, что вцепившийся в него бульдожьей хваткой Дейч уже не выпустит его на свободу. Никогда. Даже в тюрьму не выпустит{138}, не то что в лагерь. Он долго не мог понять того, что поняли арестанты, оказавшиеся во Внутренней тюрьме, Лефортове, Бутырках, секретной Сухановке, что никакие логические доводы, аргументированные возражения, тем более активные протесты и ссылки на законы на следователей не действуют. Следователь может прекрасно знать, что никакой вы не шпион, не диверсант, не террорист, но все равно отправит или в подвал к исполнителям ВМН, или лет на двадцать в Магадан. Кому–то были очень нужны эти фантастические, не подкрепленные ни единым доказательством или вещественной уликой слова самооговора. Примечательно, что, признавая якобы шпионаж, Артузов не привел ни одного конкретного факта, назвал только умерших, или уже осужденных, или находящихся вне досягаемости НКВД лиц.

Заскорузлые, казенные слова. И вдруг – абзац нормальный и горький. Который не мог бы, да и не осмелился бы сочинить Дейч. Это явно мысли и слова самого Артура Христиановича. Слова позднего прозрения… Его ответ на традиционный вопрос, что двигало им в последние годы: «После страшных усилий удержать власть, после нечеловеческой борьбы с белогвардейской контрреволюцией и интервентами, наступила пора организационной работы. Эта работа производила на меня удручающее впечатление своей бессистемностью, суетностью, безграмотностью. Все это создавало страшное разочарование в том, стоила ли титаническая борьба народа достигнутых результатов. Чем чаще я об этом задумывался, тем больше приходил к выводу, что титаническая борьба победившего пролетариата была напрасной, что возврат капитализма неминуем».

Дмитрий Быстролетов в книге своих воспоминаний рассказывает, что как–то, не вынеся чудовищных пыток (ему проткнули стальной спицей голову, вообще всего изувечили), он признался в шпионаже, оговорил себя.

– Не ври! – заорал на него следователь–полковник. – Я отлично знаю, что ты никакой не английский шпион, а честный человек. Мне нужно, чтобы ты подписал другое: сколачивал в Праге антисоветскую группу из русских студентов. Вот и признавайся в том, что велят!

Осознав неправильность своего поведения, Быстролетов «сообщил» следователю все то, что тот от него хотел. Более того, уже вполне дружелюбно полковник добросовестно помогал ему сочинять правдоподобную историю. Интересно, в чем сознался полковник спустя некоторое время, когда арестовали его самого? Он был расстрелян, пишет Быстролетов, хотя тоже не был ни шпионом, ни террористом, ни диверсантом.