С такого рода объяснениями Алексей Петрович перед самым выездом отправил к Аббас-Мирзе советника посольства Соколова. В народе сделалась суматоха, но Ермолова, с восходом солнца, уже не было в городе.

Караванная дорога из Тавриза в Тегеран. Замок Шах-Гюли и загородные дворцы в Персии. Приезд Муса-хана. Шингилъ-Абад. Посещение англичан. Развлечение посольской свиты. Мазарович. День св. Петра и Павла. Зенган. Принц Абдулла-Мирза. Саман-архи. Приезд Мирза-Абдуй-Вехаба. Прибытие императорских даров в Султанию

Главный караванный путь из Тавриза в Тегеран, направляясь к юго-востоку, идет между Сехендом и хребтом Карадагских гор через высокую Уджанскую плоскость и между селениями Миано и Ахкендом, перевалившись через Кафланкух, отделяющий Адербиджан от Ирака, принимает востоко-юго-восточное направление вплоть до самого Тегерана, оставляя слева Эльбурсский хребет. На всем этом протяжении, в 500 с лишком верст, местность в отношении природных красот ничем почти не замечательна: только Султанийская долина и роскошные сады, в которых утопает Казвин, нарушают утомительное однообразие, составляющее отличительный характер этой части Персии, в противоположность чудной природе по северную сторону Эльбурса, в прикаспийских провинциях.

Выехав описанным трактом из Тавриза, Ермолов направился через Басминдж и Сеид-Абад к Уджану и в 2 верстах от этой деревни остановился в небольшом замке, известном под именем Шах-Гюли, то есть «Царская роза», и построенном Аббас-Мирзой для своего царственного родителя. Подобные замки встречаются в Персии чуть ли не на каждом шагу. Воздвигаемые вследствие разного рода побуждений, главным же образом с целью оставить о себе память или из простой привязанности к местности, персидские шахи, а за ними и правители провинции затрачивали на их постройку значительные капиталы, тогда как архитектура и живопись Персии истощали на них всю изысканность затейливого своего вкуса. В лучшее время года замки служили местопребыванием виновников своего существования, которые предавались в них всем ухищрениям восточной неги, являвшейся здесь в полном своем объеме. Прогулки, охота, разного рода увеселения, сопровождаемые звуками кеманчэ (род скрипки. – Ред.) и даирэ (бубны. – Ред.), пением и пляской мутрибов, были беспрерывны и почти не умолкали. Но вместе со смертью шаха, принца или губернатора в этих зданиях навсегда угасала и шумная жизнь: оставленные на произвол судьбы, они обращались в развалины и более уже не возникали. Так случилось впоследствии и с замком Шах-Гюли, постройка которого стоила, говорят, около 30 тысяч червонцев. Достаточно было только на минуту забыть эту розу, рассыпавшую щедрой рукою благоухание, и она увяла навсегда.

Впрочем, уже в пребывание Ермолова убранство замка было весьма бедно, хотя строитель его и сам шах были еще живы. Кроме самого необходимого здесь все было просто, и только на стенах главной залы висело несколько картин. Одна из них изображала представление наследником шаху регулярных войск и артиллерии, а самого Аббас-Мирзу растянутым на земле у передних ног шахской лошади; другая – победу персиян над русскими. Смотря на нее, Ермолов спросил бывших при этом персиян, не Асландузское ли это сражение. «Наморщились рожи их, и страх, изображавшийся на лицах их от одного об оном воспоминания, заставил его не требовать ответа». Наконец, тут же висели портреты императоров Александра Павловича и Наполеона, но тот и другой до того неудачно выполненные, что вселяли невольное сожаление к таланту писавшего их художника.

Ермолов оставался в Уджане ровно неделю. Из более или менее знатных персиян его посетил здесь Мирза-Муса-хан, сын Мирзы-Безюрга, юноша лет семнадцати, женатый на дочери шаха. При нем находился мулла, учивший его чтению и письму, что заставило Алексея Петровича предположить, что его прислали для того собственно, чтобы отдалить от молодой супруги, которою он, казалось, более занимался, нежели азбукой.

5 июня посольство продолжало путь в Султанию, делая иногда довольно продолжительные остановки, как, например, в роще близ деревни Шингиль-абад, где оно пробыло ровно 12 дней. В течение этого времени Ермолова посетили, один за другим, возвращавшиеся в Англию, через Россию, после многолетнего пребывания в Индии: начальник штаба английских войск в Бомбее, полковник Джонсон, капитан Салтер и резидент при одном из маратских владетелей Стречай. Рассказы этих путешественников о Крайнем Востоке слушались с большим любопытством; но не менее интересны были наблюдения Джонсона над самой Персией, несмотря на то что он видел ее как бы на лету, в проезд свой из Бендер-Бушира. С отъездом англичан в посольском лагере все пошло по-прежнему: то же однообразие, та же неотвязчивая скука. Но молодежь наша не унывала, развлекаясь то музыкой, то устройством иллюминации, разного рода игр и даже танцами с переодеванием, как это случилось 16 июня, при угощении посольского михмандаря Аскер-хана: граф Самойлов нарядился в костюм одного из кабардинских узденей, а подпоручики Щербинин и Бобарыкин в женские платья, которые они как бы нарочно для подобных случаев захватили с собой из Тифлиса.

Из Шингиль-абада посольство 19 июня направилось к Варзигаму, где к нему присоединился приехавший из Тегерана коллежский советник Мазарович, а оттуда через Туркменчай, Мианэ и Джемал-абад к деревне Янгиджэ, куда оно, по случаю невыносимой жары, могло прибыть только накануне Дня ев. Петра и Павла. По случаю этого праздника в посольской палатке служили всенощную, а 29-го числа литургию, без совершения таинств.

На следующий день посольство имело въезд в Зенган, принятое правителем города юным Абдулла-Мирзой, сыном Фетх-Али-шаха, с той предупредительностью и готовностью на всякие услуги, какое оно еще ни от кого не встречало с самого вступления на почву Персии. Обстоятельство это было тем приятнее Ермолову, что открывало ему удобный случай доказать Аббас-Мирзе, насколько он умеет ценить дружбу: сделав принцу два посещения, он оба раза перед тем, чтобы войти в комнату, приказывал обтирать сапоги, а беседой и любезностью в обращении дал почувствовать, насколько он признателен за сделанный ему прием.

В продолжение всего пребывания в Зенгане хор наш каждый вечер играл на балконе занимаемого посольством дома, составлявшего собственность визиря Мирзы-Мамед-Таги, который был послан Абдулла-Мирзой навстречу Ермолову перед въездом в город.

4 июля Абдулла-Мирза получил известие о выступлении шаха из Тегерана, что его заставило тотчас поспешить к нему навстречу. Вслед за ним выехал и Ермолов, но, не доезжая 10 верст до Султанин, остановился в урочище Саман-Архи, где на обширной равнине, на берегу Зенганчая, было разбито два лагеря: один для посольства, а другой для Мирзы-Абдул-Вехаба, встретившего здесь Ермолова и имевшего поручение начать переговоры, для узнания, в чем, собственно, будут состоять требования посла. Но Ермолов на все домогательства Мирзы-Абдул-Вехаба отвечал, что он может говорить с ним только как с частным человеком, в официальные же переговоры, до личного свидания с шахом, вдаваться не намерен.

Тем не менее между ними происходило несколько заседаний, сопровождавшихся нередко весьма горячими возражениями: Абдул-Вехаб стращал ужасными ополчениями Персии и войной; Ермолов же говорил, что если заметит малейшую холодность в приеме его шахом и намерение прервать с Россией дружбу, то, охраняя достоинство своей родины, он предупредит объявлением войны и не кончит оной, не имея Араке границей между двумя государствами. Звание главнокомандующего в Грузии давало особенное значение словам его, и то, что, по мнению его, должно было бы ему вредить, принесло величайшую пользу. Но как бы шумны ни были совещания, они всегда оканчивались со стороны Мирзы-Абдул-Вехаба всевозможными персидскими любезностями, «от которых» у Ермолова «болела голова и от которых, в отчаянии, он еще более высказывал вежливостей в их нелепом роде».