— Сказывали, парнишка мертвый, а при нем — деревянная книжица.

— Был такой парнишка. Царствие ему небесное…

— Грешен, люблю диковинки, — признался мужик. — Я-то грамоте учен, коли какая книга полюбится — сам себе и перепишу. А что в той книжице-то было?

— А шут ее знает! — честно отвечал Стенька. — Ни буковки не разобрать.

— Я-то разобрал бы, — похвалился мужик. — А коли что путное — я бы и алтын заплатил, чтобы мне переписать дали.

— Так говорю же — не по-нашему писана!

— Так то и дорого! Может, лексикон какой?

— Что?!

— Лексикон, сиречь словник. Когда справа — по-нашему, а слева — скажем, по-гречески или по-латински писано. Против нашего слова — иноземное, так и учишь. Или, может, космография? Там вообще такие знаки, что не всякий поймет.

— А может, и еретическое писание, — отрубил Стенька. — Еретиков-то много развелось! Вот они закрытым письмом свою ересь писать и наловчились!

— Где ж тот парнишка деревянной книжицей разжился, как полагаешь? — спросил мужик. — Ведь коли она еретическая — стало быть, ему какой-то нехристь подсунул, а?

— Да уж не книжица ли его и погубила? — вдруг сам себя, да еще вслух, спросил Стенька.

— И такое бывало! — подтвердил незнакомый знакомец. — Слушай, Христом Богом молю, вынеси мне книжицу! Раз один только глянуть!

— Алтын, говоришь? — уточнил Стенька.

— Алтын! Это коли переписать дашь. А поглядеть — деньга.

Стенька вздохнул — алтын проплывал мимо носа.

— Отойдем-ка… — И он уже, сдернув меховую рукавицу, полез за пазуху.

Но, видать, и дармовой деньги Стеньке в тот день не полагалось.

— Ты куда, Степа? — окликнул с крыльца Деревнин.

Народ расступился, когда он принялся спускаться. И то — шел плавно, чинно, с достоинством, не хуже иного боярина. Бояр, впрочем, Стенька видывал всяких: как к Кремлю подъезжать — так орлы, как возле Постельного крыльца суетиться в надежде на государеву милость — куры, да и только! И завизжит иной не хуже бабы на торгу…

Стенька развел руками: прости, мол, не судьба! И поспешил к Деревнину, и помог ему перейти скользкое место, и, поскольку толпа скопилась густая, пошел за ним следом, носом в спину. Иначе, рука об руку, они бы по торгу и не прошли.

Печатня была совсем неподалеку, на Никольской.

— А что, Гаврила Михайлович, не найдется ли там другого грамотея, кроме еретика? — спросил Стенька, поравнявшись с начальником и чувствуя, что вольные разговоры не возбраняются.

— Поищем, — кратко отвечал Деревнин. — Грамотеи-то есть, да к ним далеко добираться. На Воробьевы Горы, в Андреевскую обитель.

— И точно!

Добрых десять лет назад государев любимец, книжник и умница, боярин Федор Ртищев надумал завести ученое братство для перевода богослужебных книг. С этой целью он выписал из Киево-Печерской лавры ученых монахов во главе с Епифанием Славинецким. Их поселили в заново отстроенном монастыре и вменили в обязанность обучать желающих греческой, латинской и славянской грамматикам, риторике, философии и другим словесным наукам. Ртищев затевал со временем устроить там духовное училище.

— Ты, Степа, деревянную грамоту-то не забыл?

— За пазухой.

Стенька поскользнулся и чуть не приложился коленом.

Накануне Масленицы дни уж не с птичий нос, как под Рождество, однако темнеет рановато. Хорошо бы Деревнин сразу после посещения печатни и отпустил домой, подумал Стенька, все равно на торгу в такой снегопад уж будет пусто и никаких дел в приказе тоже не предвидится. А мороз понемногу крепчает, зима выдалась посердитее минувшей, и возвращаться домой, в Замоскворечье, когда ночь окончательно накроет город, его улицы с переулочками, — радость сомнительная…

Печатный двор на Москве был не помещен в подходящие по величине палаты, а нарочно отстроен еще при государе Михаиле Федоровиче. В том же году государь и скончался, так что не у кого москвичам спросить, что означает изображение на воротах. При всей своей богобоязненности покойный государь велел поместить там не образ святого, а двух тварей, льва и единорога, виду самого драчливого — оба вскинулись на дыбы, и лев единорога когтит, а тот ему прямо в пасть уставил растущий из середины лба, длинный и узкий, похожий на кончар рог. Над ними обоими была вырезана корона.

Диковинно было — входишь в такие знатные ворота, и перекреститься не на что…

Ученый муж, он же — ведомый еретик Арсений Грек жил то в Чудовом монастыре, в своей келье, то, когда дела случалось много, — при печатне. Справившись у ворот, Деревнин со Стенькой пересекли невеликий двор и поднялись во второе жилье. Там они, постучав и услышав голос, вошли в низкую дверь и молча перекрестились на образ Богородицы, единственный в помещении.

Пораженный великим множеством книг, Стенька понял, что не Грек, а они тут хозяева. Арсений отрекся от суконных расшитых полавочников, стелил войлочные тюфячки, какие в Земском приказе давно бы уже, ухватя двумя перстами, вынесли и выкинули нищим. Он поставил три стола — два длинных, наподобие приказных, и один совсем маленький, для чтения и письма. Очевидно, за ним Арсений сличал написанное и выправлял ошибки в книгах.

Длинные столы были покрыты толстыми томами, застегнутыми и расстегнутыми, слоем не менее чем пол-аршина, и сверху лежали густо покрытые строчками несшитые листы. Стенька украдкой взял было один посмотреть и удивился — влажный! На маленьком столе тоже громоздилось несколько книг, чернильницы же были сдвинуты к самому краю, а подсвечник, видать, не раз валился на пол. Стол даже не был устлан сукном, а широкий, на задастого человека, но с крошечными, словно от детского сиденья, резными подлокотниками стул имел войлочную покрышку самого жалкого вида.

Хозяина, видать, это убожество мало волновало. Он пошел навстречу Деревнину, приветствуя и раскидывая руки, как бы для объятия, но не обнял.

Это был человек невысокий и плотный, в черной потертой ряске, в черной скуфеечке, с крутой проседью в черных же волосах и бороде, носатый, живой и более того — яростный. Он усадил Деревнина, как положено сажать гостя, на лавку, но сам оставался стоять и даже ходил, разговаривая. Стенька удивился было — как же непоседа трудится над книгами. Но вскоре заметил под образом Богородицы высокую подставку. Она была как раскладной табурет, какие уже стали появляться на Москве, только что высокая, человеку по грудь. Когда она стояла раскрытая, один край был выше другого. На красную толстую кожу, натянутую меж двух палок, клали тяжелую книгу, ножки подставки чуть съезжались, кожа провисала и книга оказывалась как бы в углублении, откуда не могла уж свалиться на пол. Стоя было удобно читать и поворачивать страницы.

— Деревянная книжица? — Белая, не знавшая тяжкого труда и даже солнечного света рука протянулась, раскрылась ладонь, и в движении было нечто повелительное.