Аксели обнял девушку, но она стала царапаться, гневно шепча презрительные слова и сдерживая рыдания. В смущении он выпустил ее и схватился за голову.

Выплакавшись, она спросила с горьким любопытством:

— Где же ты... встречался с нею?.. Говори, где?

— В бане Леппэнена.

— Что же ты с нею там делал? Говори!.. Все... все говори.

Слова вырвались у него мучительно и грубо, как будто выражая неотвратимое несчастье:

— Жил с ней... что уж говорить... Говори не говори, этого не поправить.

В голосе его прозвучала сдавленная боль, почти рыдания. Он глубоко раскаивался, но не оттого, что поступал дурно, а только потому, что заставил страдать Элину. Она вновь заплакала:

— Я знаю... все... Поочередно с Оскаром!.. Какая гадость!.. Оба!.. Наверно, и говорили друг с другом!.. Свиньи!.. Скоты... Козлы... Отвратительные, гадкие... гадкие... мерзкие твари... И ты такой же!..

Лицо Элины стало некрасивым и злым. С отвращением сорвала она с пальца кольцо, бросила его Аксели под ноги, повернулась и, уходя, крикнула:

— Отдай ей!.. Надень на палец этой дряни... Этой шлюхе!.. Беги скорей!

Ну и богатый запас крепких слов был у Элины! Не зря она выросла в семье Кививуори. Аксели побежал за ней, догнал и силой обнял. Пока она колотила его в грудь, и царапалась, и вырывалась, он, задыхаясь, проговорил:

— Не уходи!.. Если ты уйдешь... я убью себя... Если ты уйдешь...

— Ничего ты себя не убьешь... Утешишься! Стоит только тебе пойти в баню с этой... Ну и ступай... ступай!

— Убью... не оставляй!.. Убью себя, сатана!..

Элина, взглянув на него, увидела лицо, искаженное невыносимой мукой, и вдруг ей стало ясно, что он не шутит. Она перестала вырываться. Чувство непоправимой, неотвратимой опасности лишило ее сил, и она в ужасе прижалась к нему. Так они долго стояли, и Элина безутешно плакала, пока уже не стало слез. Аксели ничего не говорил. Он только все гладил волосы Элины, устремив неподвижный взор куда-то поверх ее головы.

Кольцо нашли. Когда Аксели надевал его снова ей на палец, она смотрела в сторону, всхлипывая и утирая платочком слезы.

— С этим уж мы ничего не можем поделать. Я готов просить прощенья, если бы это хоть сколько-нибудь помогло. Но... что уж было...

— Нет, не надо... не говори об этом больше... Не сегодня... потом... Не говори сейчас ничего.

С минуту они сидели молча.

— Нет ли вестей от Янне, готовы ли наши кровати?

— Гото... ох-хо... готовы!.. — всхлипнув, еле выговорила она.

Глаза ее смотрели на озеро. Солнце закатилось, и краски вокруг потемнели. Начинало смеркаться. Но сумрачно было еще и оттого, что последняя слеза тихонько набегала в уголке глаза. Вот она выкатилась и, сбежав по носу, повисла над ноздрей.

Это был первый удар, который нанесла ей жизнь.

V

Конечно, Анна по настроению дочери заметила, что случилось что-то неладное.

— Что творится с Элиной? — спросила она Отто.

— Ну, ясное дело, поссорились из-за чего-нибудь.

— Неужто уже началось?

— Уже! У них так долго сияло солнце, что маленький дождик им не повредит. Давно пора, по-моему.

Трудно было Элине забыть все это. Аксели старался помочь ей, как мог. Он покорно принимал осуждение, не пытаясь оправдываться. Только один раз он сослался на то, что все люди грешны.

— Мало таких, кого никогда не заносило в сторону.

— Меня не заносило.

— Да. Ты особенная.

Это немного утешило Элину. Все-таки она не то, что Ауне Леппэнен.

К концу осени она мало-помалу пришла в себя. Иной раз она еще тихонько плакала, а потом пела псалмы, но смех и веселье уже снова поселились в ее глазах.

Аксели зарабатывал деньги. Конь и человек были в лучшей поре — молодые, сильные и неуемные. Только треск раздавался, когда груженные лесом сани Аксели выезжали на дорогу, продираясь через кусты. Конь и человек — оба хрипели и храпели, фыркали и рвались вперед в каком-то экстазе движения. Будто и Поку понимал, как необходимы кровать, столы, стулья, горшки, тарелки, ложки, стенные часы и прочая домашняя утварь. Прежде, бывало, Аксели старался на лесных работах ради славы, что у него самые большие получки. Но теперь это имело другой, более суровый смысл. Нынче никому и в голову не пришло бы состязаться с ним за первенство в заработках. Теперь он боролся за свое будущее. За то, что отец работал вот так же, как вол, всю жизнь, ему, Аксели, досталось лишь право аренды на несколько гектаров земли. Он должен был тоже начинать почти с пустыми руками. Хоть он давно славился большими заработками, у него не было даже кошелька, потому что до сих пор его собственные деньги ему почти не доставались. Получив деньги, он запихивал их в карман рубахи, а потом, оставшись один, тщательно их пересчитывал. Карман застегивался на пуговицу и для верности зашпиливался английской булавкой.

Юсси как-то предсказал, что сын изорвет на своем веку не одну конскую сбрую. Он оказался прав. Стоило возу остановиться, как парень, не успев поглядеть, в чем дело, подцеплял воз крюком и принимался тянуть вместе с лошадью:

— Н-но-о! Давай-давай!.. Рванем!..

Поку «давал», дергал и рвал упряжь. Какое-нибудь слабое место не выдерживало и лопалось. Аксели с досады яростно дергал вожжи. Железо обжигало рот коню. Ну и, конечно, оказывалось, что сани зацепились за пень. Приходилось рубить его топором, в трудном положении, лежа, а не то так надо было разгружать сани. Случалось, кто-нибудь шел мимо и спрашивал:

— Что, застрял?

— Застрял, тысяча чертей!.. Поди разгляди его в снегу. И откуда он тут взялся! Сущий Иоонас Кастрен, сатана, чтоб ему провалиться! Чтоб ему быть повешенным!

Бедный Иоонас Кастрен стал для Аксели воплощением всякого зла. При каждой неудаче, при каждом досадном происшествии Аксель поминал его имя. Дело в том, что Кастрен в парламенте был одним из наиболее рьяных противников закона о земельной аренде и закона о рабочем дне. По крайней мере Аксели попадались в газетах отчеты о его выступлениях.

В конце концов Кастрен под санями оказывался изрубленным в щепки, а сбруя кое-как связывалась. Поку испуганно озирался, прядал ушами. Но когда все бывало приведено в порядок, хозяин говорил мягко, как будто прося прощения:

— Ну, мальчик, еще раз!

Если только светила луна, Аксели возвращался домой поздно. Братья обычно уже спали, но родители не ложились: мать —