хотя и неосторожное, общение с живущими по соседству молодыми немцами было для него нетипично. На протяжении летних месяцев Беньямин начал разрывать связи даже со своими немногими близкими друзьями на острове. Как мы уже видели, отношения между ним и Феликсом Неггератом начали портиться еще весной, вскоре после прибытия Беньямина на Ибицу. Сейчас же, в последние месяцы пребывания на острове, Беньямин начал отдаляться и от Жана Сельца. Впоследствии тот связывал охлаждение в их отношениях с конкретным случаем. Посещая портовый городок Ибицу, Беньямин часто заходил в «Мигхорн» – бар, принадлежавший Ги, брату Жана Сельца. Однажды Беньямин, что было для него крайне необычно, заказал сложный «черный коктейль» и осушил высокий бокал с большим апломбом. Затем он принял вызов какой-то польки и по ее примеру выпил одну за другой две стопки 74-градусного джина. Ему еще хватило сил с бесстрастным лицом выйти из бара, но снаружи он рухнул на тротуар, с которого его вскоре с немалым трудом поднял Жан Сельц. Хотя Беньямин заявил, что желает немедленно идти домой, Сельц убедил его в том, что тот не в состоянии пройти пешком девять миль до служившего ему жильем недостроенного дома в Сан-Антонио. В итоге Сельц провел всю ночь в попытках уложить Беньямина в постель в доме Сельцев, стоявшем на вершине крутого холма на улице Конкиста. Когда Сельц проснулся к полудню, Беньямин уже ушел, оставив записку с извинениями и благодарностями. И хотя они время от времени продолжали работать над французским переводом «Берлинского детства», прежних отношений было уже не вернуть. «Увидев его снова, я почувствовал в нем какое-то изменение. Он не мог простить себя за то, что устроил такую сцену, из-за которой, несомненно, чувствовал настоящее унижение и за которую, как ни странно, явно упрекал меня»[374]. Унижение, несомненно, сыграло здесь свою роль. Но, судя по всему, в еще большей степени, чем эту брешь в тщательно возводившейся им защитной стене учтивости, он не мог себе простить того, что пусть на мгновение дал увидеть что-то вроде своего внутреннего отчаяния.

Через несколько недель после поездки на Майорку здоровье Беньямина стало ухудшаться. Его недуги начались с «очень неприятных» болей в его правой ноге. К счастью для Беньямина, эта проблема дала о себе знать в момент, когда он на несколько часов пришел в город Ибицу, где в то время находился немецкий врач, осмотревший Беньямина в его гостиничном номере и с удовольствием «ежедневно расписывавший мои шансы на кончину в случае возникновения осложнений» (BS, 69). Беньямин был в состоянии передвигаться по городу ради неотложных дел, но вообще застрял там до конца июля без книг и бумаг, оставшихся в Сан-Антонио. Впрочем, он воспользовался ситуацией и продолжил перевод «Берлинского детства» с Сельцем, который каждый день приходил к нему со своей улицы Конкиста. Примерно в первой неделе августа Беньямину удалось вернуться в Сан-Антонио, но 22 августа он снова был в Ибице, где нашел бесплатное жилье: к этому времени помимо воспаления ноги он страдал от зубной боли, истощения и лихорадки, вызвавшей у него сильный жар (по поводу которого он ранее шутил в письме Шолему, упоминая об «августовском безумии», часто поражающем прибывших на остров иностранцев). К этому «ансамблю мучений» прибавилась потеря его любимого инструмента для письма – авторучки привычной для него марки, к которой он испытывал пристрастие, граничившее с манией, – причинившая ему все те «неудобства, которые настигают меня вместе с новым, дешевым и непригодным пишущим приспособлением» (GB, 4:280). Кроме того, Беньямина угнетала тревога за судьбу его библиотеки, оставшейся в Берлине. В начале лета Гретель Карплус организовала переправку в Париж «архива» его рукописей из его берлинской квартиры[375]. Но у Беньямина просто не было денег на то, чтобы упаковать свои книги и доставить их в Париж.

В начале сентября воспаление ноги снова приковало его к постели. «Я живу в совершенной глубинке, в 30 минутах… от деревни Сан-Антонио. В этих первобытных условиях тот факт, что ты едва стоишь на ногах, едва говоришь на местном языке, а в придачу к этому еще и должен работать, делает твое существование почти невыносимым. Как только мое здоровье восстановится, я вернусь в Париж» (BS, 72). Он был лишен медицинской помощи, его питание было «скудным», было трудно достать воду, его жилище было полно мух, а лежать ему приходилось на «самом ужасном матрасе в мире» (BS, 76–77). Но он продолжал работать. Как Беньямин сообщал Гретель Карплус, вследствие своего нездоровья он потерял не менее двух недель рабочего времени, но в августе и начале сентября он все же дописал несколько текстов, включая «О миметической способности», «Луну», статью о Виланде для Frankfurter Zeitung и «Агесилай Сантандер». Как видно из этого списка, уже первые месяцы жизни Беньямина в изгнании ясно показали, что его ждет дальше: будучи отрезан от своего обычного окружения и от возможностей для издания, он был вынужден браться практически за любые поступавшие ему заказы. Статья о французских авторах и текст о Виланде во многих отношениях были высосаны из пальца, а кроме того, Беньямин остро осознавал, что они отнимают у него время, необходимое для работы над его главными замыслами. Вместе с тем с учетом всех неудобств, вызванных изгнанием, не может не вызывать изумления его способность сочинять такие тексты глубоко личного и даже эзотерического характера, как «О миметической способности», «Агесилай Сантандер» и ключевые главки «Берлинского детства», не говоря уже о весомых соображениях по поводу современности, прозвучавших в «Опыте и скудости». Несомненно, именно осознанием очень неровного качества этой продукции впоследствии были вызваны его слова о «блеске и убожестве этого последнего лета на Ибице» (BS, 140).

Его манил свет Парижа, каким бы тусклым и неясным этот свет ни был. В конце июля Беньямин получил послание от Comité d’aide et d’accueil aux victimes de l’antisémitisme en Allemagne – организации, основанной в прошлом апреле в Париже под патронажем Исраэля Леви, главного французского раввина, барона Эдмона де Ротшильда и др. Это письмо, как сообщает Беньямин Шолему, было «официальным» приглашением с «обещанием бесплатного проживания в доме, выделенном в Париже баронессой Гольдшмидт-Ротшильд для еврейских интеллектуалов в изгнании» (BS, 68). Судя по всему, своими связями с финансовым миром воспользовался его друг и сотрудник Вильгельм Шпайер, крещеный, но происходивший из семьи франкфуртских евреев-банкиров, и Беньямин рассматривал это приглашение как «несомненный» намек на «более или менее многообещающее вступление», хотя и не думал, чтобы в экономическом плане оно сулило нечто большее, чем «простую передышку». 8 августа он направил в комитет формальную заявку,