Фергусон знал: отец его понятия не имеет, что он сейчас собой представляет. Не просто из-за того, что отцу невдомек было, чего ради кому-то браться за занятие столь сомнительного рода – за сочинение книжек, что ему казалось недальновидной дурью, почти гарантированным паденьем в нищету, неудачу и сокрушительное для ума разочарование, но еще и потому, что его прилично воспитанный сын, кому выпало познакомиться с преимуществами традиционного американского предпринимательства, самостоятельно пробивающего себе дорогу, буквально со дня своего рождения, теперь избегал возможностей, выпавших ему для продвижения и успеха в жизни, разбазаривает летние месяцы, работая простым грузчиком, трудится под началом у идиота, бросившего колледж, который обманывает ВНС[59]. С деньгами-то, что он зарабатывает, все в порядке, беда здесь была в том, что их никогда не станет больше, поскольку низовая работа такого сорта всегда будет держать его внизу, и когда его сын заводил разговоры о том, чтобы в будущем зарабатывать самостоятельно заводским рабочим или моряком торгового флота, отец его кривился от мысли о том, что же с ним станется. Что произошло с тем маленьким мальчиком, который хотел стать врачом? Почему все пошло настолько не так?

Так, Фергусон воображал, должно быть, думает о нем отец, если тот вообще когда-нибудь о нем задумывался, и в двух-трехстраничных монологах, какие писал от лица своего отца, он мучительно пытался постичь отцовский образ мыслей, вкапывался и старался выкопать то немногое, что знал о начале жизни Станли Фергусона, о трудных, безденежных годах, когда убили его деда, а кланом стала заправлять орущая, чуть ли не истеричная бабушка Фергусона, а затем – о таинственном отъезде двух старших братьев его отца в Калифорнию, который никто ему толком так и не объяснил, а он так никогда толком и не понял, и после этого – о порыве стать богатейшим человеком на свете, великим пророком прибылей, который верил в деньги так, как другие люди верили в бога, или секс, или добрые дела, в деньги как спасение и претворение, в деньги как окончательную меру всех вещей, и все, кто сопротивлялся этой его вере, оказывались либо дураками, либо трусами, как, например, дураками и трусами оказались его бывшая жена и сын, мозги у них набиты романтической белибердой, почерпнутой из романов и дешевых голливудских фильмов, и за то, что случилось, вина лежит в первую очередь на его бывшей жене, его некогда возлюбленной Розе, кто заморочила мальчишке голову и отвратила его от отца и избаловала его всей этой безмозглой чепухой насчет открытия его истинного «я» и выковывания его собственной уникальной судьбы, а теперь уже слишком поздно исправлять ущерб, мальчик для него потерян.

Но все равно ничто из этого не объясняло, почему отец его и дальше продолжал задремывать перед экраном в кино или перед телевизором, или почему, пусть и росло состояние, он делался все прижимистей и скупее и водил сына лишь в паршивые, недорогие рестораны на их ужины два раза в месяц, или почему передумал продавать дом в Мапльвуде и после того, как оттуда съехали Фергусон с матерью, вновь поселился в нем сам, или почему, озаботившись напечатать «Душевные шнурки», он больше ни разу не попросил почитать никакие новые рассказы Фергусона, не поинтересовался, как у него обстоят дела с новым отчимом и сводными братом и сестрой в доме на Вудхолл-кресент, никогда не спрашивал, в какой колледж сын хочет поступать, не говорил ни слова о покушении на Кеннеди, да и вообще, казалось, ему плевать, что президента застрелили, и чем больше Фергусон пытался углубиться в душу отца, выискивая в этом тоннеле хоть что-то такое, что не было бы мертво или отрезано от других людей, тем меньше мог там найти. Даже сложный мистер Розенблюм, кто, несомненно, прятал от мира бо́льшую часть своей внутренней жизни, если не всю ее, был понятнее Фергусону, чем его собственный отец. Да и различия между ними нельзя было свести к тому, что отец работал, а мистер Розенблюм нет. Дан Шнейдерман тоже работал. Не по двенадцать-четырнадцать часов в день, как выкладывался его отец, а стабильные семь-восемь, пять-шесть дней в неделю, и пусть даже не был он самым блистательным художником на свете, пределы своего таланта он знал и наслаждался собственной работой, которую выполнял достаточно неплохо, чтобы как-то зарабатывать на хлеб, будучи свободным ремесленником кисти, как он порой выражался, – не большой доход, какой огребал Станли Фергусон, конечно, и все же, несмотря на это, сердце у него было щедрей, что подтверждалось новой машиной, которую купил он своей новой жене, что сделало Фергусона и Эми совладельцами ее старого «понтиака», когда они сдали на права, подтверждалось изобретательными мобилями и кружащимися маленькими механическими скульптурами, какие он мастерил в подарок всем на дни рожденья, сюрпризами в виде походов в рестораны, на концерты и в кино, карманными деньгами, которые вместе с теми, какие давал своей дочери, он навязал и Фергусону – раскошеливался для них обоих еженедельно, потому что хотел, чтобы их летние заработки складывались в банк, а не расходовались, пока они еще учатся в старших классах, – но главное, это подтверждалось щедростью самой его личности, его бодрым настроением и любящей заботой, его ребячеством, его причудами, его страстью к покеру и любым азартным играм, его несколько безрассудным наплевательством на завтрашний день в пользу дня сегодняшнего, из чего состоял весь этот человек, настолько отличный от отца Фергусона, что сын/пасынок с трудом увязывал того и другого как представителей одного биологического вида. А был еще старший брат Дана Гильберт Шнейдерман, новый, впечатляюще умный дядя Фергусона, работавший не меньше кого угодно: он преподавал на полной ставке историю музыки в Джулиарде и сочинял одну за другой статьи о классических композиторах для музыкальной энциклопедии, что вскоре должна была выйти, – да и дядя Дон работал, усердный, иногда вспыльчивый отец его лучшего друга Ноя ни на миг не переставал трудиться: он усиленно писал биографию Монтеня и выдавал на-гора две, а порой и три книжные рецензии в месяц, – и даже Арни Фрейзер работал, этот неудавшийся студент со статьей 4-Ф, этот бывший футболист, облапошивающий ВНС, пахал, аж задница в мыле, как это хорошо было известно Фергусону, но работа не мешала ему каждый вечер выпивать шестерик «Лёвенбрау» и поддерживать амурные отношения одновременно с тремя различными девушками из трех разных городков.

Фергусон старался не сердиться, когда оказывался с отцом, хоть и ужасался тому, насколько царь бытовых приборов был не против того, чтобы Дан Шнейдерман давал ему деньги на карманные расходы, которые по закону и совести давать ему должен был отец, однако Фергусон подозревал, что и отец его злится – не столько на него самого, сколько на его мать, которая не просто настояла на разводе, но и вскоре после него повторно вышла замуж, и, сложив с себя обязанности по отношению к сыну, отец Фергусона тем самым скупердяйски вознаградил себя тем, что ему не пришлось расставаться с деньгами, когда ему этого не хотелось (а так теперь было всегда), вместе с дополнительным удовлетворением показать фигу новому мужу своей бывшей жены. Потеха в блошином цирке мелкой вражды, сказал себе Фергусон, а сердце у него в груди меж тем сжалось еще крепче, но, быть может, оно и к лучшему, что отец отрекся от своей обязанности давать сыну на карманные расходы, поскольку Фергусон от этих денег все равно бы отказался, если бы их и предложили, а ему не хотелось лишний раз вступать в конфронтацию с отцом, сообщая ему о своем решении не принимать у него денег, что выглядело бы актом враждебности, чем-то сродни объявлению войны, Фергусон же вовсе не рвался вступать с отцом в драку, он лишь желал претерпевать их встречи как можно спокойнее и не провоцировать ничего такого, что могло бы причинить боль кому-то из них.