На глазах Колота камнем убило кметя из Акуновой дружины, из его сотни пострадал только ратный тот, что был на стене, лишившись глаза, и ещё один обжёгся, туша пожар от горящих снарядов. Ромеи больше не стреляли по ночам, вокруг камнемётов плясали огни, доносились песни — ночь была византийцам для увеселения.

Русы научились беречься камней, попросту не выходя без нужды на городской простор во время обстрела. Будто почуяв это, ромеи стали бить по самим стенам. Валуны расщепляли зубцы, уродовали камни, из которых сложена стена. С восходней стороны, где началовал родственник базилевса, Иоанн Куркуас, и где было больше всего камнемётов, одно из прясел дало трещину, тонкой разрушительной змеёй разделившей кладку. Князь, поднявшись на забороло, долго всматривался в сторону ромеев, где, победно подняв руки, стыли петроболы. Людей не было видно, лишь между шатрами дымно курились костры. Свои кмети требовали вылазки. Лучше умереть в поле, чем быть пришибленным, как крыса, попавшаяся в яму-ловушку.

Под длинной тенью, отбрасываемой стеной, вокруг котла с просяной кашей собрались набольшие воеводы. Святослав опоздал к трапезе, задержавшись у Свенельда. Воевода после ранения четыре дня был без сознания, тяжко дышал, и временами казалось, что всё, ушёл уже. Моране принесли в жертву крепкого ромея, избавив тем самым от душевных мук чужого плена. Ромей, тот сражался до последнего, чем заслужил уважение русов, взявших его, совсем изнемогшего от ран. Богиня приняла требу, и Свенельд пошёл на поправку, тем же днём придя в сознание. Он уже пытался вставать, но ослабшие ноги пока не держали.

Разломили хлеб, разделив поровну, принялись истово есть. Первым закончил Акун, облизав ложку и сунув её за голенище сапога. Последние дни он не находил себе места, оно понятно: больше всех убитых и калеченных камнями было у него. Давеча с глазу на глаз, не страшась княжьего гнева, сказал двоюроднику, что один выйдет с воинами против ромеев, если он, Святослав, что-нибудь не предпримет. И сейчас Акун ёрзал по потнику, постеленному на лежащее на земле седло, не терпелось начать разговор.

— Цимисхий убеждён, что сломал нас и мы не выйдем больше сражаться, — сказал Святослав, внимательно глядя на Акуна, — завтра мы разворотим стан, где стоят камнемёты.

— Кабы сразу сделали...

Начал было хортинец, но князь оборвал его:

— Люди устали, раненых много, с кем воевать идти? Ромеи настороже были после вылазки Икморя. Выманил бы нас Цимисхий камнемётами, побил бы, а дальше? Также и долбили бы до первого пролома. А теперь меньше числом их стало, некоторые в стан базилевса убрались, да и наши сил поднабрались.

— Кони тож отдохнули, только кормить их нечем. Овса у ромеев мало взяли. Оно, дак, понятно, о людях больше заботы, только конницу беречь ныне незачем. Дозволь, княже, завтра мне налезть на греков.

Усыня исподлобья смотрел выжидательно на Святослава. Он был прав, снова наступала бескормица. Лошадей резать запретили, некоторые кмети ради бережения хлеба навострились бить крыс, зажаривая их на огне. Из города не выйти теперь даже на лодьях — ромеи разбили надолбы, подведя к городу огненосные памфилы. Русские, в свою очередь, выволокли на берег все свои корабли и разломали чалки. Выслушав Святича, князь посмотрел на Самуила, что пообтесался, заматерел за эти ратные дни. Надо дать слово, не обижать болгарского воеводу.

— Что скажешь, Радомир?

— Мои воины готовы, — с деланным равнодушием молвил Самуил.

Икморь, утопив в светлых усах хитрую улыбку, сказал:

— Мы с Акуном поддержим пешцами. Только вот комонных вести дозволь воеводе Волку. Злости в нём поболее, чем у нас, пусть оправдает себя. Ведь простил ты его, верно, княже?

Хотелось ответить из гордости, что сам, мол, ведаю, как надо сделать, но не выдержал, разулыбался. Свои все соратники, не в одном походе были, не одну братчину закатывали, а Ратшу с самого детства знал. Вспомнилось, как драл их за уши гридень за то, что посла хазарского камнями обкидали. Быть посему...

Надрывно, торопливо, будто плача, пели трубы, созывая на защиту укрепления. Голова у Иоанна Куркуаса тяжёлая, похмельная. Пили вчера до одури и развлекались с обозными блудницами. Слуги помогали облачаться в доспехи, привычными пальцами завязывая тесёмки. Противный звук труб червём въедался в мозг. Магистр попросил вина. Не отрываясь, выпростал чашу в четверть ведра. Полегчало. Солнечный свет после полумрака шатра больно резанул воспалённые глаза. Подведённый конь сверкал шитой золотом попоной, струился серебром чешмы. Куркуас с трудом поймал стремя, грузно сел в седло. Его тут же окружило плотное кольцо телохранителей. Бряцая оружием, бежали пешцы, чтобы выстроиться в непробиваемые фаланги. У камнемётов застыла прислуга, маленькая в сравнении с орудиями-великанами и сейчас бесполезная.

Туча серо-бурой пыли ползла к ромеям, неся в своём ядре тускло блестящих сталью русских верхоконных, впереди всех, вздынув над головой харалужный клинок, в литом островерхом шеломе скакал Ратша Волк. Стояла на пути крепкая фаланга, некогда придуманная древними греками и обточенная ими в кровавых битвах против конницы персов. Треск копий, жуткое железное склепание и развалилась фаланга, как глиняный горшок под тяжёлым шаром кистеня. Комонные разметали пеших в стороны, порубив кого успели, оставив гнать и добивать своим пешим, что легко, будто гончие, догоняли битву и покатились дальше.

Именем императора Иоанн призывал вспятивших своих воинов, собрав, кого можно, повёл прямо в лоб Ратшиному полку. Ветер трепал шёлковый стяг, золотом отливали доспехи. Сшиблись первые ратные, стеснив ряды с обеих сторон. Магистр, захмелев от утреннего вина, сбитый теснотой, на мгновение потерял себя, пропустил, как вражеское копьё ударило коня, тут же взметнувшегося на дыбы. Вертанулось в глазах, слившись в разноцветную тряскую линию. В себя он пришёл от удара о землю. Никто не помогал ему вставать, вокруг толкались, падали люди. Противное тявкающее варварское наречие больно пронзило мозг:

— Базилевс!

— Вот он, тот самый!

— Со стен видали!

Тут понял магистр, что один, изрублены телохранители, оставшиеся уносили ноги, их вязали арканами, рубили в горячке боя.

— Не трогать! Мо-ой!

Мигом убрались оскаленные клинки, отсрочив смерть. Ратша на скаку спрыгнул с коня, намереваясь взять императора в честном бою.

Не хотелось сдаваться варвару, пусть и знатному у них. В предчувствии драки тело само собралось, выветрился из головы хмель, уступив место решительному хладнокровию. Магистр подставил под удар щит. Клинок рассёк навершье, лопнула сыромятная кожа. Волк рванул завязнувший меч, вывернув магистру руку из суставов. Иоанн взвыл, выпустив щит, в отчаянии с силой выбросил вперёд спафион, целясь в руса, но железо, свистнув, рассекло воздух. Коротким взмахом воевода вспорол чешуйчатую броню, магистр, будто не заметив, развернулся и снова ударил. Ратша легко отбил ромейский меч и, вложив в удар всю силу и ярость, рубанул в открывшуюся грудь. Разлетелась чешуя доспеха под разящим харалугом, тугою струёй брызнула кровь. Не остыв от неистовства боя, Волк рубил и рубил упавшее уже тело и, будто вспомнив что-то, замешкался на мгновение, с плеча полоснул круглым кондом меча по шее магистра, отделив голову от тела. Отшвырнув ногою откатившийся к нему золочёный с перьями шелом, Ратша под рёгот ратников, размахнувшись, насадил голову на протянутое кем-то копьё.