- Возможно, - ответил он, чуть опустив голову.

- Ты любишь риск, опасность, так?

Он кивнул.

- И ты не стал бы особенно колебаться, окажись кто у тебя на пути?

- Думаю, не стал бы. - Он криво усмехнулся.

- И ты по-прежнему ненавидишь своего отчима? - Не дождавшись ответа, я добавил: - Настолько, что убил бы его, если бы можно было остаться безнаказанным?

- Да! - воскликнул Керли. - Убил бы как собаку!

- За что? Ты хоть знаешь это? Подумай, прежде чем ответить.

- Нечего мне думать, - буркнул он. - Я знаю. Убил бы за то, что он обманул мать. Все очень просто.

- Не кажется ли тебе, что это звучит несколько нелепо?

- А мне наплевать. Это так. Я не могу этого забыть, мало того, никогда не прощу его. Это преступление, если хочешь знать.

- Может быть, ты и прав, Керли, но закон не считает его преступником.

- Кому какое дело до закона? И потом, есть другие законы - поважнее твоих. Мы живем не по писаным законам.

- Тут ты прав!

- Я бы оказал обществу услугу, - с жаром продолжал он. - С его смертью только воздух стал бы чище. От него никому никакой пользы. И никогда не было. Меня бы следовало наградить за то, что я покончил бы с ним и такими, как он. Будь наше общество умнее, так бы и произошло. В романах люди, совершающие подобные преступления, изображаются героями. Книги такая же часть жизни, как все остальное. Писатели могут так думать, а я или кто другой - нет? Мои обиды реальны, не выдуманы…

- Ты в этом уверен, Керли? - подала голос Мона.

- Совершенно уверен, - ответил он.

- Но если бы ты был главным действующим лицом Рома-нА, - возразила она, - важно было бы то, что случилось с тобой, а не с твоим отчимом. Человек, убивающий своего отца - в романе, - не становится героем только на этом основании. Важны его поступки, то, как он действует в конфликтной ситуации и как разрешает ее. Всякий может совершить преступление, но некоторые из преступлений имеют такое колоссальное значение, что совершившие их становятся чем-то большим, нежели просто преступниками. Ты понимаешь, о чем я?

- Прекрасно понимаю, - сказал Керли, - но давай без этих тонкостей да сложностей. Это все литература! Я тебе говорю прямо, что до сих пор ненавижу его такой лютой ненавистью, что убил бы без сожаления, если б это сошло с рук.

- Я уже вижу большую разницу… - начала Мона.

- О чем ты? - перебил он ее.

- Между тобой и героем романа.

- Не хочу я быть героем романа!

- Знаю, - мягко сказала Мона, - но ты ведь хочешь остаться человеком, не так ли? Если будешь думать так, как ты сказал, кто знает, может, и осуществишь свое желание. Что тогда?

- Тогда? Тогда я буду счастлив. Нет, не совсем так, тогда я успокоюсь.

- Потому что он не будет стоять у тебя поперек дороги, ты это хочешь сказать?

- Нет! Потому что прикончу его. А это другое дело.

Я почувствовал, что пора вмешаться:

- Послушай, Керли, Мону занесло в сторону. Думаю, я знаю, что она имела в виду. Преступник, совершающий преступление, и герой романа, делающий то же, отличаются один от другого тем, что последний не думает, понесет он наказание или нет. Его не заботит, что случится с ним после. Он должен выполнить свою задачу, и все…

- Что только доказывает, - сказал Керли, - что из меня никогда не получится герой романа.

- Тебя никто не просит становиться таким героем. Но если ты увидишь разницу между этими двумя преступниками, то поймешь, что не намного лучше человека, которого так сильно ненавидишь и презираешь.

- Мне наплевать, даже если это и так!

- Тогда забудем об этом. Вероятнее всего, он мирно умрет в своей постели, а ты окажешься владельцем ранчо в солнечной Калифорнии.

- А может, на каторге, откуда ты знаешь?

- Может, так, а может, и нет.

Перед тем как уйти, Керли поверг нас в шок, сказав, что Тони Маурер кончил жизнь самоубийством. Повесился в ванной комнате во время вечеринки, на которую созвал друзей. Когда его обнаружили, он висел с застывшей на лице сардонической улыбкой и торчащей во рту трубкой. Похоже, никто не знал, почему он это сделал. Он не бедствовал, любил женщину, с которой жил, красивую яванку. Кто-то высказал предположение, что он сделал это единственно от скуки. Если так, то это было в его духе.

Это известие необыкновенно подействовало на меня. Я все думал: какая жалость, что не удалось узнать Тони Маурера ближе. Он был из тех людей, кого я с гордостью назвал бы своим другом. Но застенчивость помешала мне предложить ему свою дружбу, а он был слишком избалован людским вниманием, чтобы понять меня. Я всегда чувствовал себя неловко в его присутствии. Если быть точнее, робел, как школьник. Все, что мне хотелось бы сделать, уже было сделано им… Возможно, существовало кое-что еще, что бессознательно влекло меня к нему, - это его немецкая кровь. Единственный раз в жизни мне повезло узнать немца, который не напоминал всех тех немцев, что я знал. По правде говоря, он был не настоящим немцем, а космополитом. Превосходный образчик «человека позднего города», которого так хорошо описал Шпенглер. Его корни были не в немецкой земле, немецких предках, немецкой традиции, но в тех периодах заката цивилизации, что отличали человека позднего города в Египте, Греции, Риме, Китае, Индии. У него не было корней, и в то же время он ощущал себя дома «везде», то есть там, где была культура и цивилизация. Он с одинаковым успехом мог бы сражаться как на нашей стороне, так и на стороне итальянцев, французов, венгров или румын. Неудивительно, что он (по чистой случайности) провел шесть месяцев во французском лагере для военнопленных - и ему там понравилось. Французов он любил даже больше, чем немцев или американцев. А больше всего любил хорошую беседу.

За все это, а также за обходительность, находчивость, утонченность, неподдельную терпимость и снисходительность я и полюбил его. Ни один из моих друзей не обладал такими качествами. Они были в меру хороши, в меру плохи, ничего выдающегося. Слишком они похожи на меня au fond, мои друзья. Всю жизнь я хотел - и, в сущности, жажду этого до сих пор - иметь друзей, совершенно непохожих на меня. Всякий раз, как мне удавалось найти такого человека, я в то же время обнаруживал, что не испытываю к нему внутреннего влечения, необходимого для подлинной, живительной дружбы. Ни один из этих людей так и не стал чем-то большим, нежели просто «потенциальным» другом.

Той ночью мне снился сон. Бесконечный и полный кошмаров. Во сне Мясник и Тони Маурер как бы обменялись личностями. Каким-то непостижимым образом я был заодно с ними или с ним, ибо иногда этот мой таинственный, загадочный сообщник разделялся на две совершенно разные личности, однако нельзя было сказать, вот это Тони Маурер, а это Мясник: даже разделенные, они были одновременно и тем и другим. Эта игра двойников сама по себе причиняла мне ужасные страдания, не говоря уже о том, что я не был уверен, на моей стороне они или нет.