Рубашки были единственной цветастой частью его гардероба; большинство его женщин говорили, что рубашки у него слишком уж цветастые или по меньшей мере броские. Он любил рубашки, на которых «много чего всякого», как он сам любил говорить. Такие рубашки никогда не носят с галстуками, но Харри, так или иначе, почти никогда не носил галстуков.

Редко он надевал и полицейскую форму. В де Валлене его знали не меньше чем самую яркую из проституток, долгие годы просидевшую в своем окне; каждый рабочий день или каждую ночь он не меньше двух-трех часов проводил на ногах в своем квартале.

Пиджакам он предпочитал штормовки или что-то на любую погоду, всегда темное, одноцветное. У него была старая кожаная куртка на теплой шерстяной подкладке, но все его куртки, как и рубашки, были свободными. Он не хотел, чтобы под ними был виден его «вальтер» девятого калибра, который он носил в наплечной кобуре. Только в сильный дождь надевал он бейсбольную кепочку; он не любил шляп и никогда не носил перчаток. Одна из бывших подружек Харри говорила, что одевается он как «типичный головорез».

Волосы у него были темно-каштановые, но уже с сединой, и Харри относился к ним с такой же небрежностью, как и к своей щетине. Он стригся очень коротко, а потом отпускал их до бесконечности.

Что касается его формы, то в первые четыре года службы, когда он работал на западе Амстердама, он надевал ее гораздо чаще. Квартира его так и осталась в том районе, и не менял он ее не из-за лени, а потому что ему нравилась роскошь двух каминов, один из которых был в его спальне. Его главными слабостями были дрова и книги; Харри любил читать у огня, а книг он накупил столько, что переехать куда-либо было для него непосильной задачей. И потом, на работу и обратно он любил ездить на велосипеде; ему хотелось, чтобы между его домом и де Валленом пролегало некоторое расстояние. Хотя в квартале красных фонарей его знала каждая собака и его фигуру легко узнавали на переполненных улицах (потому что настоящим его кабинетом был де Валлен, «маленькие стены» которого были хорошо знакомыми ящиками его настоящего письменного стола), Харри Хукстра был мизантропом.

Женщины Харри, помимо всего прочего, жаловались на его замкнутость. Он предпочитал читать, а не слушать. А что касается разговора, то Харри предпочитал растопить камин, лечь в кровать и смотреть на отблески огня на потолке и стенах. Еще он любил читать в кровати.

Харри спрашивал себя: неужели это только его женщины ревнуют к книгам? Он считал, что это их главная глупость. Как можно ревновать к книгам? Эта ревность казалась ему еще более глупой, если он знакомился с ревнивой женщиной в книжном магазине. Харри со многими своими женщинами познакомился в книжных магазинах; с другими (хотя в последнее время все реже) он знакомился в гимнастическом зале.

Харри ходил в гимнастический зал на Рокин, куда водил Рут Коул ее издатель Маартен Схаутен. В пятьдесят семь сержант Хукстра был староват для большинства ходивших туда женщин. (Он уже никогда больше не станет без толку домогаться молодых женщин до тридцати, которые говорили ему, что он в отличной форме для парня «его лет».) Правда, не так давно он подцепил одну из женщин, работавших в гимнастическом зале инструктором по аэробике. Харри ненавидел аэробику — он занимался исключительно тяжелой атлетикой. За день сержант Хукстра проходил столько, сколько другие проходили за неделю, а то и за месяц. И он всюду ездил на своем велосипеде. На кой черт ему нужна была эта аэробика?

Инструкторша была привлекательной женщиной под сорок, но до самозабвения и по-миссионерски преданной своему делу; неудача, которую потерпела она, попытавшись обратить Харри в свою аэробическую веру, сильно задела ее, и ни одна из женщин Харри на его памяти не возражала так упорно против его чтения. Инструкторша по аэробике не была читательницей и — как и все женщины Харри — отказывалась верить, что у него никогда не было секса с проститутками. Уж искушение-то у него наверняка возникало.

«Искушение» у него возникало постоянно, хотя с каждым годом сила этого искушения уменьшалась. За его почти сорокалетнюю карьеру полицейского раза два-три у него возникало и искушение убить человека. Но сержант Хукстра никого не убивал и не занимался сексом с проститутками.

Но конечно, все как одна подруги Харри без всякого энтузиазма относились к его отношениям с этими женщинами в окнах и — во все возрастающих количествах — на улицах. Он был человеком улицы, сержант Хукстра, что, возможно, в огромной степени и определило его любовь к чтению и огню в камине; то, что он был человеком улицы в течение почти сорока лет, явно сыграло свою роль в его желании переехать за город. Городами — любыми городами — Харри Хукстра наелся.

Только одна из его подруг любила читать так же, как и он, вот только книги она читала не те; из женщин, с которыми спал Харри, она была ближе всех к положению проститутки. Она работала юристом, оказывала добровольную помощь организации проституток, называла себя либеральной феминисткой и как-то раз сказала Харри, что «идентифицирует» себя с проститутками.

Организация, боровшаяся за права проституток, называлась «De Rode Draad» («Красная нить»); в то время, когда Харри познакомился с этой женщиной, «Красная нить» скрепя сердце пошла на сотрудничество с полицией. В конечном счете и «Красная нить», и полиция были озабочены безопасностью проституток. Харри всегда недоумевал, почему же это сотрудничество оказалось таким непрочным.

Но члены комитета «Красной нити» с самого начала действовали ему на нервы; кроме воинствующих проституток и экс-проституток в комитете состояли женщины (вроде его подружки-юриста), которые с самого начала показались ему непрактичными феминистками; их волновало главным образом превращение организации в движение за эмансипацию проституток. Харри с первого дня знакомства полагал, что «Красная нить» должна меньше заниматься говорильней, а больше — зашитой проституток от опасностей их профессии. И тем не менее он предпочитал проституток и феминисток другим членам комитета, напоминавшим ему профсоюзных деятелей и типов, которых Харри называл «специалистами по выбиванию субсидий».

Юриста звали Наташа Фредерикс. Две трети женщин, работавших на «Красную нить», были проститутками или экс-проститутками; на заседаниях непроститутки (вроде Наташи) не получали права слова. «Красная нить» платила два с половиной жалованья четырем сотрудникам; все остальные работали на добровольной основе. Харри тоже был добровольцем.

В конце восьмидесятых между полицией и «Красной нитью» было больше взаимодействия, чем теперь. Во-первых, организация не смогла привлечь в свои ряды иностранных проституток (не говоря уже о «нелегалках»), а проституток-нидерландок в окнах на улицах почти не осталось.

Наташа Фредерикс больше не сотрудничала на добровольной основе с «Красной нитью» — она была разочарована. (Наташа теперь называла себя «экс-идеалисткой».) Они с Харри познакомились на проводившемся по четвергам регулярном дневном собрании для начинающих проституток. Харри считал, что эти собрания — вещь полезная.

Он сидел в дальнем углу комнаты и молчал, если только кто-то не обращался к нему с прямым вопросом; его представляли начинающим проституткам как «одного из наиболее лояльных полицейских», и новых девушек побуждали поговорить с ним, когда рутинное собрание заканчивалось. Одной из старожилок была Долорес де Рёйтер, или «Красная» Долорес, — под этим именем ее знали Харри и все в квартале красных фонарей. Рои Долорес работала проституткой в де Валлене, а позднее на Бергстрат гораздо дольше, чем Наташа Фредерике работала юристом.