– А зачем мне харчи твои, а?

– Надо силы, – отозвался тот мигом, как эхо.

– А силы зачем? Знаешь, скот зачем кормят? Швайне, швайне, му-му. Чтобы дольше пахали, от работы не дохли. Ферштейн? Мне бы сдохнуть быстрей, а ты кормишь меня – чтобы я дольше мучился. Я же тут, понимаешь ты, тут! Через день, через месяц – туда же, носом в землю, и аллес капут! На хрена мне оно, твое сало? Перед смертью нажраться от пуза, утробу порадовать? А тебе зачем это? Что, жалеешь нас, да? Душу хочешь свою облегчить? Совесть, что ли, свою успокоить? Ты же, видимо, интеллигент, гуманист! Как-то с нами не-ци-ви-лизованно, да, твои братья-фашисты обходятся тут. Как-то не соблюдают права человека по Женевской конвенции. Ты не нас этим салом – себя, свою душу умащиваешь. Ты в глазах своих выше становишься, благороднее, лучше, ага? Твой немецкий народ – зверь, палач в своей массе, а ты не такой! Не такой, но и нам не поможешь ничем. Понимаешь меня? Так! Ты нам не поможешь. Нас же всех заклюют у тебя на глазах, всех убьют, а ты будешь себя успокаивать, что вот эти харчи нам подкидывал – все равно что подушку в могилу, чтобы мертвым помягче спалось. – Бил не затем, чтобы сломать, унизить человека, а из расчетливого, хищного стремления понять вот эту душу и, поняв, что же движет человеком, решить, что он может еще дать Зворыгину, кроме сахарина и курева.

– Ты сильный, мой брат говорил, что ты самый сильный из русских, а наши совсем еще слабые. Тебя не убьют.

– Ну, месяц, ну, два… не убьют. А потом? У меня нет бензина, и все. Нет бензина – ничего, значит, нет. Хоть ты тресни, обожрись твоим салом. Это ж смех, смех один, понимаешь? Во все стороны небо свободно, а нам – никуда.

– Ваша Красная армия наступает сейчас…

– Наша Красная армия нашу смерть не обгонит. Ты слепой, ты дурак, ты не видишь?

– Я вижу!

– Ну так что ж ты мне сказки рассказываешь? Ты кто такой вообще, чудак, как звать? Ты брат его, Борха, ну, так?

– Да, я брат. Рудольф Борх. Я не фашист! Не летчик, не зольдат. Я просто техник, связь, ремонт. Я был музыкант.

– Ну да, конечно, легче было догадаться. Токката Баха, фуга ре минор. – Он будто бы отвесил Борху пару подзатыльников – с такою радостной готовностью тот закивал ему, сияя так, как будто Бах был для него великим оправданием, точно музыка эта прощала ему то, что жизнь никогда не простит. – Да только просрали вы вашего Баха, Бетховена, Шиллера, Гете, всю вашу красоту немецкую просрали. Теперь твоя музыка, братец, уже никому не поможет. Фашист ты или не фашист – теперь это можно сказать только самой своею жизнью, не иначе. Хочешь делом сказать, кто ты есть? – И, подавшись к нему вплоть до ясного различения запахов, до десанта зворыгинских вшей на немецкую голову, выпустил: – Карту можешь достать? Карту, карту Восточной Европы. Твоей Баварии проклятой, где мы есть, и дальше – ост, зюйд-ост, ты понимаешь? Любую карту, хоть из школьного учебника.

– Да, я могу… аус дер шуле… школы… – Из огромных, расширенных глаз человека засочился какой-то неверящий ужас, как будто всю зворыгинскую морду, пустившись в рост, покрыла зверья шерсть, но он не отшатнулся и вбирал, вдыхал, пил зворыгинский голос с какой-то обожающей, собачьей, ничем не объяснимой готовностью Зворыгину служить – как будто бы завшивевший, шерстистый, зачумленный, во всех смыслах слова заразный Зворыгин был все-таки ближе ему, его заповедному Баху, чем немцы и даже чем собственный брат, любимый и любящий Борх, которого помнит с коротких штанишек и общих поганых горшков.

– Ну все, ухожу, – подбросила Зворыгина пружина – звериное чувство бегущего времени. – Нельзя нам так долго. Найдешь меня сам знаешь где. – Грабительским движением сгреб с ящика «гостинцы» и безотчетно хлопнул Борха по плечу – поощрительным жестом приблатненной шпаны, господствующего на слободке хулигана, который затянул домашнего, изнеженного мальчика в свои бесовские проказы, и юноша, дрогнув всей кровью, схватил его чумазую ладонь и на миг удержал ее на своем худощавом плече.

Зворыгина пробило током чувственности: женщина! так могла отозваться на прикосновение, задрожать только женщина – и, простреленный этим зарядом стыда и призывной, податливой, истомившейся нежности, на мгновение окаменел, а потом руку выдернул и пошел по ангару, гоня наваждение и не оглядываясь. «Это что же такое?» – взбаламученно спрашивал он на бегу, хотя все уже понял самим своим темным нутром; притащился в загон без конвоя (потому что единственный вечный его пожилой конвоир справедливо решил, что деваться Григорию некуда, и теперь поджидал его у калитки в барак, как хозяин скотину) и подсел к одиноко сидящему под барачной стрехою Ощепкову.

– Ну, видались с товарищем? – глядя перед собой, шевельнул подбородком комдив.

– Да уж, было свидание, – отозвался Зворыгин, совершенно не зная, что теперь должен чувствовать к этому Борху. – Наш товарищ, он хочет… в душу мать его так… как сказать-то, не знаю! Хочет, чтобы его полюбили как девушку. Это как понимать?

– Ну так вы уже поняли вроде. Да, Зворыгин, в известных кругах загнивающей западной буржуазии буйным цветом цветет содомия, – отчеканил Ощепков, как лектор на политинформации. – Что же вас охватило такое смятение? Может, вы теперь сами усомнились в своей сексуальности?

– Да идите вы, знаете… вот туда и идите, куда они… Музыкант, гуманист, нихт фашист. Мало было безумия – так теперь еще этот… Он поможет нам не за идею, а так, по любви!.. – Только тут, с опозданием, поднялась в нем тошнотная муть, безотчетное чувство брезгливости и отвращения, которого он никогда не испытывал к дуракам и уродам, не виновным в том, что их развитие было вывихнуто в первоначале. Может, тот, настоящий, закадычный зворыгинский Борх – тоже жопник? С них станется.

В сознании Зворыгина все противоестественное или попросту не объяснимое собственным опытом было связано с немцами, исходило от них. Но Зворыгин не мог задавить в себе чувство безвинности и какой-то и впрямь относящейся к девушкам, к матерям чистоты несуразного этого немца. Разве подлинно зверский порок – раздавить, изнасиловать, сжечь беззащитных – непременно был связан с перевернутой чувственностью? Разве ею была продиктована людоедская рациональность тех, кто выстроил здешнюю школу? Ну уж нет, Герман Борх, брат вот этого чудика, и фашисты вообще были самыми обыкновенными в этом смысле мужчинами: кобелями, мужьями, отцами – так же точно, наверно, хотели огулять всех красивых, огневых, соблазнительных баб, так же точно женились на единственных девушках, так же точно дарили своим женам серьги и отрезы на платья, подбрасывали к потолку хохочущих детей и кормили их с ложечки, для потехи вымазывая молоком их потешные круглые щечки и носики. Это-то в них и было самым необъяснимым.

Разве нет в этом Рудольфе боли и гнева на то, как его братья-немцы потрошат и терзают людей в этом воздухе? Разве нет в нем отчаянной и безрассудной, прямо самоубийственной тяги помочь, пусть и скрученной с этим диковинным и постыдным любовным томлением, как в хорошем ременном кнуте?.. И пока он, Зворыгин, смятенно лупился в потемки человечьей природы, терпеливый, сторожкий, нюхастый и умевший прикинуться падалью зверь, живущий в нем с первой минуты немецкого плена, ни единого мига не медлил и не колебался, инстинктивно вцепившись в единственного человека, от которого пахло самолетным бензином и которого он, этот зверь, не жалел, не боялся и не презирал. Рудольф Борх был пока что единственной ниточкой, за которую он ухватился, и не думать же было о сраме или, скажем, о том, что подводишь вот этого чудика под монастырь.