— Ну и что? Надо было строить повыше, как в нашем городе, тогда не пришлось бы разводить…

Про поэму «Мик» они с тетей Норой не говорили — словно боялись что-то нарушить в недавней ночной сказке.

Лишь в поезде Симка осторожно поинтересовался: не даст ли тетя Нора ему тетрадку, чтобы можно было снова почитать о Мике. Хотя бы отрывки. Но оказалось, что тетя Нора вернула тетрадь подруге…

Надо сказать, что в последние ленинградские дни и в поезде тетя Нора вела себя с Симкой сдержаннее, чем раньше. Разговаривала суше. Может быть, устала от него? Или просто считала, что выполнила по отношению к «племяннику» свои обязательства и теперь всё должно стать как раньше, до поездки?

Нет, они не ссорились, не показывали никакой досады, но отношения сделались… как-то официальнее, что ли. Симка в поезде все чаще говорил ей не «тетя Нора», а «Нора Аркадьевна», и она, кажется, не замечала этого.

Впрочем, беспокойства по такому поводу Симка не испытывал. Он всей душой рвался к дому и считал километровые столбы, которые мелькали за окнами с равномерностью минутных делений.

Поезд был «прямой», без пересадки в Москве.

На середине пути Симка спохватился, что не сделал ни единой записи в общей тетради, которую взял с собой для ведения дневника. Решил исправить это дело. Лежа на верхней полке, он карандашом вывел несколько строк большими, корявыми от вагонной тряски буквами:

1. Город и белые ночи.

2. Маятник Фуко.

3. Баркентины.

4. Залив и мальчик.

5. Мик.

Подумал и добавил отдельно, без номера:

Стеклянная выставка.

Так он коротко и емко выразил самое главное, что было с ним в этом путешествии. Кстати, Нора Аркадьевна не забыла, отдала ему свой стеклянный значок. Симка поотнекивался, но лишь чуть-чуть, для порядка…

Дома Симка произвел «неотразимое впечатление» своим столичным видом. Мама ахала, восхищалась и говорила, какая замечательная женщина Нора Аркадьевна (а та исчезла, едва доставив Симку домой, даже от чая отказалась). А еще мама утверждала, что Симка заметно вырос, стал длинноногим, «как заморский фламинго», и очень загорел. Хотя, казалось бы, северный город Ленинград — не лучшее место для загорания.

Симка порассказывал маме о чудесах, которые повидал. Потаскал на руках слегка отяжелевшего Андрюшку. При этом он удивлялся, как раньше мог злиться на братишку за его капризы и ревучесть. Ведь какой бы ни был, а родной. Потом пошел проведать дядю Мишу, который в сарае точил лопату — собирался сажать деревья. Накануне сильная гроза обломала неподалеку, на Запольной улице, старый тополь, дядя Миша подобрал несколько тяжелых двухметровых сучьев и решил вкопать их против дома. Сучья дадут побеги и через пару лет превратятся в настоящие тополя.

Симке дядя Миша обрадовался. Прошелся по нему веселыми глазами:

— Ишь какой ты… иностранный. Прямо как мой дружок в Венгрии. Ласло его зовут. Сейчас уж, конечно, подрос, а в ту пору был ну в точности как ты.

— А что за дружок? — сказал Симка слегка ревниво.

— А вот сейчас покажу…

В сарае у дяди Миши был за поленницей «самостоятельный» шкафчик — на тот случай, когда он, поругавшись с тетей Томой, уходил жить в «автономное убежище». В шкафчике хранились солдатские кружка-миска-ложка, кое-какие книги, коробка с домино, складная бритва и прочие мужские мелочи. А иногда и «шкалик». Стояли также несколько годовых подшивок журнала «Вокруг света», которые Симка любил разглядывать. Между журналами дядя Миша отыскал небольшой фотоальбом.

— Вот, гляди. Тут я с ребятами из нашего взвода, на сверхсрочной. Ладно, это после… А вот и он, мой дружок Ласло. Он той осенью часто у нашей казармы крутился, ну, слово за слово, и появилось у нас друг к другу приятельское расположение. Он в школе учил русский язык, поэтому мы хоть кое-как, но беседовали. А потом и не кое-как… В общем, я ему про наш город рассказывал, про пароходы, учил бумажных голубей делать, как здешние пацаны. Он мне про свои школьные дела и про всякое другое. Оказывается, мы с ним немало одних и тех же книжек читали: «Робинзона», «Мушкетеров», только я по-русски, а он, понятное дело, по-своему, по-мадьярски…

На гладком коричневатом снимке размером с открытку был мальчишка одного возраста с Симкой. Ну, нельзя сказать, что похожий, — тонколицый, с волосами косо отброшенными набок (как у того мальчика на берегу). Но в точности таком же костюме, как у Симки. Даже значок виднелся на пиджачке, только не разглядишь, какой.

Мальчик был снят в полный рост, он стоял, прислонившись плечом к невысокой каменной изгороди, сверху накрытой черепицей. Смотрел он весело, с искоркой во взгляде, и казался слегка встрепанным, будто убегал или гнался за кем-то и не успел успокоиться перед съемкой. Расстегнутый пиджачок был перекошен, рубашка выбилась из-под ремешка, гольфы съехали, шнурок на одном полуботинке развязался. Возможно, мальчик с нездешним именем Ласло прибежал прямо с уроков — у ноги его лежала в траве школьная сумка с отскочившей крышкой…

— Можно сказать, я ему обязан, что до сих пор живу на белом свете… — вдруг сказал дядя Миша.

Симка испуганно вскинул глаза:

— Как это?

— А вот такое дело. В пятьдесят шестом, когда началась у них заваруха, нас подняли по тревоге и направили в Будапешт… Ну, постреляли там, а потом вроде бы поутихло. Нас расположили в местечке под Будапештом, сказали «на отдых». Тут и стал вертеться у нас этот мальчонка… И вдруг однажды опять стрельба. Выражаясь по-научному, «рецидив событий». Обложили казарму… Думаю, что и отец Ласло был с ними, и сам он, конечно, был на стороне тех, оно и понятно. А только друзей в беде оставлять тоже не хотел… А со мной и с моим приятелем, сержантом Липенко, случилась такая петрушка: мы в ту пору возвращались из поселка, посланы туда были договориться о поставках с пекарни… Слышим, пальба. Ясно — к своим не пробиться… И вдруг Ласло навстречу. Молча так махнул рукой и повел по зарослям мимо ихних пикетов. И вывел к шоссе, по которому шли уже наши транспортеры. А сам обратно, змейкой. Видать, к своим… Когда все кончилось, мы с ним встречались снова, а о том случае не говорили. Просто попросил я у него на память карточку, он принес… А отец его куда-то исчез, видать, от греха подальше. И слава Богу…

Симка понимал, что дядя Миша говорит о том восстании, из-за которого запретили читать книги Говарда Фаста.

Он опять посмотрел на мальчика Ласло. Сколько все же непонятного на белом свете…

— Дядя Миша, а они кто были? Неужели фашисты?

— Ну, какие фашисты. Венгры они, мадьяры. Вот и хотели жить по-своему, по-мадьярски. А нам велено было защищать советский строй. У них своя правда, у нас своя… Называется — политика. А где правда самая точная и настоящая, поди разберись. Вон про Сталина сколько лет подряд говорили, что самый-самый-самый, а теперь… Хрен что поймешь… Ты только это… про наш разговор никому, особенно бабам. А то у них языки…