Собрание дает знать о своем возбуждении и щекочущем нервы недоумении — гости искоса поглядывают на двоих посланников, принужденных изображать, будто посвящены в смысл шутки (в чем бы она ни заключалась), кивая и любезно улыбаясь. Папа подносит рог к губам. Сдавленное пуканье тонкой струйкой взмывает к небесам и переносится легкими зефирами через луг и лесные заросли, чтобы в конечном итоге усладить слух Боккамаццы. Папа ждет. Все они ждут. Те же легкие зефиры колышут верхние края парусины, покачивают окровавленные и оставшиеся чистыми травинки, охлаждают лбы зрителей, теперь напряженно глядящих в сторону леса, улетают дальше. Из чаши раздаются невнятные хрустящие звуки. Они становятся громче и отчетливее: это ломаются ветви и все такое. Вникать в подробности не стоит, потому что мгновение спустя животное предстает как на ладони, а в следующий миг и все охотники, и стоящие позади них слуги, и соколятники, и работники птичника умолкают и под каждым из этих изборожденных морщинами, усеянных каплями пота или остуженных зефирами лбов беззвучно развертывается один и тот же вопрос: что это за зверь?

Начать можно с того, что он большой. Нет, не с корову величиной, но, уж конечно, больше козла. Он неподвижно стоит в пятидесяти ярдах — то ли большой, то ли толстый, то ли до неприличия мускулистый, а следовательно, опасный. Позволим себе назвать его опасным и пояснить, что определение это обманчиво, потому что он при этом выглядит еще и смешным, забавным, что вскоре и подтверждается реакцией охотников (за исключением двоих послов). Боккамацца, осторожно появляясь среди деревьев, видит, что несколько приглашенных согнулись пополам от смеха. Кардинал Корнаро вообще упал наземь. Зверь серый — это тоже важно — и очень щетинистый. Все больше охотников падают на землю и катаются по траве, захлебываясь от хохота. То ли это злит зверя еще больше, то ли всему виною краска, то ли он просто зол от природы. Так или иначе, у него есть клыки. И кажется, что, начав с неподвижности, он менее чем за две секунды развивает необычайную скорость, когда и к Боккамацце, и ко Льву одновременно является одна и та же мысль: что это большой, щетинистый, опасный, злой зверь и что он устремляется в самую гущу смеющихся и не смеющихся (двоих послов) идиотов, вооруженный зубами, клыками и — возможно, об этом следовало упомянуть раньше — рогом, сидящим на кончике его носа. Дикий кабан, но с дополнениями.

Зверя заносит, он легким галопом выписывает кружок, затем набирает скорость и снова несется вперед. Рог раскачивается и содрогается, явно прикрепленный не матушкой-природой, а какой-то иной силой. Возможно, клеем. Зверя снова заносит, словно бы он не может двигаться по прямой… Уж не пьян ли он?

Нет, он просто пытается отцепить от своего безупречного рыла этот нелепый деревянный выступ, вернуться в лес и снова сопеть то там, то сям, выкапывая корни и наводя ужас на лесную живность, готовясь пожирать ее зимой. Кабана не очень-то занимают эти палкообразные существа, которые теперь решили за ним гоняться (как они сами считают) или же прятаться от кабана за его хвостом (как считает кабан), возглавляемые слегка пузыреобразной особью с растущей изо лба трубой. Утешительная кабанья мысль: ты никогда не одинок в своем унижении, даже в таком редкостном, как вынужденное ношение постороннего, нежеланного предмета, прилепленного к своей голове. Всегда находится кто-то…

Амалия.

Опять. Это же так ясно, как мог он этого не видеть? Не медведь не волк и — сгинь, самая мысль! — не лиса. Руфо, должно быть, сейчас их убивает. Сказать ему позже. Не замерзла, не умерла от голода, не утонула в болоте. Нет, нет, нет… Кабан. Это кабан вспорол ее своими клыками где-то под Прато. Ему нет никакого дела до своей смеющейся и перешучивающейся аудитории, которая вытянулась в процессию позади него, пока он пыхтит, преследуя свою добычу; сейчас как дуну-плюну… Кабан мчится к парусине, там пересекает диск, которым сейчас ограничено его зрение, теряется, появляется снова, опять теряется, так что Лев мечется то влево, то вправо, то вверх, то вниз по полю, он слегка задыхается, пухленькая Аталанта, отец предупреждал меня о тучности… потом откуда-то сзади раздаются громкие крики, идиоты, затеяли скандировать, подзуживаемые Биббьеной и Довицио: «Толстяк, вперед! Свершится кара! Неистов девственника гнев!» Он наступает, держа копье высоко над головой, чтобы острие отблескивало на солнце, прежде чем ринуться вниз, так чтобы зверь его увидел, — да, вот он, зверюга, запутался в парусине, пытается вырваться, но безуспешно, — чтобы он знал, кто держал в руке и направлял сталь мщения: Лев. Убийца убийцы беззащитной Амалии. Скрученный, стреноженный тканью, измазанной серой краской, кабан начинает пронзительно визжать. Лев упирает копье в мускулистый бугор его холки. Запомни, что это сделал я, внушает он запутавшемуся зверю. И расскажи об этом Господу, когда Его увидишь.

Копье начинает свой путь под давлением всего веса Льва, пронзает шкуру, подкожный жир, мясо, мускулы. Толпящиеся позади придворные смолкли — или же он их больше не слышит. Ему представляется, что его оружие входит все глубже и глубже, проходит, как и полагается, насквозь, острие появляется с другой стороны и во второй раз встречает там странное сопротивление, но он жмет древко все сильней и сильней, сопротивляться ему невозможно, и вторая шкура неожиданно вспарывается тоже, и плоть под нею мягка, как сыр, а кости хрупки, как фарфор, и расщепляются с тем же звуком, что и кости жителей Прато. Он пронзил им шеи обоим, приманке и настоящей добыче, тому кабану, которого видит, и тому, который скрыт от о глаз. Через древко копья он чувствует, как содрогаются их корчащиеся нервы и сухожилия.

Этим вечером Барабалло подают фрикасе из белки, изысканно приправленное розмарином, и он, чавкая, уминает его целиком, с костьми и всем прочим. Его святейшество ограничивается тремя жареными голубями, каждого из которых запивает бокалом тосканского вина, густого и темного, как кровь. Доставленный на носилках кардинал Д'Арагона с трудом вливает в себя овощной бульон. Все остальные едят кабана.

После ужина, как и всегда, во дворце звучит прекрасная музыка, способствующая пищеварению. Три лютни и дульцимер (почти наверняка дульцимер) бренчат и попискивают, разными путями пробираясь сквозь нежные мелодии, меж тем как ла-мальянские охотники отрыгиваются, пускают ветры и сравнивают собственные зверства. Бóльшую часть кроликов отдали загонщикам, а грызунов — собакам. Никто не вспоминает об олене. Когда дело близится к ночи, зажигают свечи, а окна, выходящие на юго-запад, незаметно темнеют, пока насыщенные цвета заката не сменяются чернотой. Темы беседы меняются: говорят о завтрашнем дне, о том, кто где будет сидеть на барке Папы, потом — о животном, наполняющем их желудки, потом — о том животном, которое животное, наполняющее их желудки, предположительно должно было изображать. Барабалло уговаривают его сымитировать, но тот представляет зверя столь неубедительно, что Папа грозит по-настоящему проткнуть его копьем ради вящего правдоподобия, всегда затруднительного в подобных обстоятельствах, когда у времени, хотя оно и отсчитывается вздымающимися и опадающими легкими и сердцами, отстукивающими минуты, нет никакого другого настоящего занятия, кроме как проходить. Так что время проходит, цимбалы играют, и никто не цитирует Плиния, не уходит и не замечает отсутствия лютней. Уже почти полночь, и Фария как бы случайно оказывается рядом с доном Херонимо, в одиночестве стоящим под фреской, изображающей Аполлона.