возможные меры, чтобы сделать как можно больше недовольных, и вполне в этом успевает. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу».

Великий князь был прав. Зная и помня, что тогда делалось, под его словами можно подписаться полностью.

Приехав в Петроград по делам, обеспокоенный всеобщим настроением, зная, что когда их величества вместе, то государь всецело подчиняется императрице, великий князь решился добиться свидания с ее величеством, переговорить откровенно и серьезно с царицей. От свидания уклонялись. Великий князь настаивал и наконец получил приглашение к завтраку 10 февраля. Царица на завтраке не присутствовала. После завтрака государь пригласил великого князя пройти в спальню царицы.

«Я вошел бодро, — писал позже великий князь. — Аликс лежала в постели в белом пеньюаре с кружевами. Ее красивое лицо было серьезно и не представляло ничего доброго. Я понял, что подвергнусь нападкам. Это меня огорчило. Ведь я собирался помочь, а не причинить вред. Мне также не понравился вид Ники, сидевшего у широкой постели. В моем письме к Аликс я подчеркнул слова: „Я хочу вас видеть совершенно одну, чтобы говорить с глазу на глаз“. Было тяжело и неловко упрекать ее в том, что она влечет своего мужа в бездну, в присутствии его самого».

Сев в кресло у кровати и указав на иконы, великий князь сказал, что будет говорить как на духу. Он начал, и уже с первых реплик царицы разговор принял запальчивый характер. Великий князь убеждал изменить курс внутренней политики, устранить Протопопова, призвать к власти других людей, убеждал царицу устраниться от политики и предоставить государственные дела государю. И вот что произошло, по словам великого князя:

«Она презрительно улыбнулась.

— Все, что вы говорите, смешно. Ники — самодержец. Как может он делить с кем бы то ни было свои божественные права?

— Вы ошибаетесь, Аликс. Ваш супруг перестал быть самодержцем 17 октября 1905 года. Надо было тогда думать о его „божественных правах“. Теперь это, увы, слишком поздно. Быть может, через два месяца в России не останется камня на камне, что напоминало бы нам о самодержцах, сидевших на троне наших предков.

Она ответила как-то неопределенно и вдруг возвысила голос. Я последовал ее примеру. Мне казалось, что я должен изменить свою манеру говорить.

— Не забывайте, Аликс, что я молчал тридцать месяцев, — кричал я в страшном гневе, — я не проронил в течение тридцати месяцев ни слова о том, что творилось в составе нашего правительства или, вернее говоря, вашего правительства. Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас. Разве мы должны страдать за ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собой ваших родственников.

— Я отказываюсь продолжать спор, — холодно сказала она. — Вы преувеличиваете опасность. Когда вы будете менее возбуждены, вы осознаете, что я была права.

Я встал, поцеловал ее руку, причем в ответ не получил обычного поцелуя, и вышел. Больше я никогда не видел Аликс».

Разговор великого князя был настолько резок и громок, что великая княжна Ольга Николаевна попросила дежурного флигель-адъютанта Линевича побыть с нею в соседней комнате.

Отношения между членами династии были настолько натянуты, время же было настолько нервное, что на женской половине кому-то пришла в голову мысль о возможности какого-либо нападения.

Расстроенный великий князь написал в библиотеке письмо великому князю Михаилу Александровичу о неуспехе своего разговора.

Часом позже государь принял председателя Государственной думы Родзянко. Расстроенный предыдущей беседой, государь просил прочесть доклад. Доклад был очень резкий, критиковал отношение правительства к Думе, особенно нападал на Протопопова и на принятые им в последнее время меры.

Государь слушал с неудовольствием и даже попросил наконец поторопиться, сказав, что его ожидает великий князь Михаил Александрович. Родзянко окончил. Государь сказал, что он не согласен с его мнением, и предупредил, что, если Государственная дума позволит себе что-либо резкое, она будет распущена. Родзянко ответил, что, значит, это его последний доклад, и заявил, что после роспуска Думы вспыхнет революция. Монарх расстался с председателем Государственной думы сухо. То было их последнее свидание.

Государь пил чай с великим князем Михаилом Александровичем. Братья поговорили о текущем моменте, а после государь принял Щегловитова.

Горячая кампания, поднятая против проектов Маклакова и Протопопова, возымела успех. Когда 11 февраля Маклаков лично привез государю проект манифеста о роспуске Государственной думы, государь взял проект, но заметил, что этот вопрос надо обсудить всесторонне, и этим дело закончилось. Перемена государя по отношению к Государственной думе была в те дни настолько ярко выражена, что около Родзянко говорили, будто государь намерен приехать на открытие Думы, дабы объявить о даровании ответственного министерства. Говорили, что слухи шли от премьера князя Голицына. Вопрос о комбинации правительства — Маклаков и Протопопов — заглох совершенно.

Спасая Государственную думу от вмешательства толпы, лидер Прогрессивного блока Милюков обратился к прессе с открытым письмом, убеждая рабочих не поддаваться агитации и оставить мысль о демонстрации у Думы в день ее открытия. Этим актом разбивался слух, что Дума ищет поддержки рабочих и хочет использовать их 14 февраля.

Генерал же Хабалов со своей стороны сделал воззвание, советуя не устраивать демонстрации. И день открытия Государственной думы, 14 февраля, прошел спокойно. Запланированное шествие не состоялось. Бастовало лишь до 20 тысяч рабочих. На двух заводах вышли было рабочие с пением революционных песен и криками: «Долой войну!», но были рассеяны полицией. На Невском студенты и курсистки собирались толпами, но тоже были разогнаны.

Дума открылась, как выражался депутат Шульгин, «сравнительно спокойно, но при очень скромном внутреннем самочувствии всех». От Прогрессивного блока было сделано заявление о непригодности настоящей власти. Чхеидзе, Ефремов, Пуришкевич по-разному поддерживали это положение. Так начала свое наступление на власть Государственная дума.

15 февраля социалист-революционер А. Ф. Керенский произнес речь против верховной власти. Он заявил, что «разруха страны была делом не министров, которые приходят и уходят, а той власти, которая их назначает, то есть монарха и династии».

Слух об этой речи распространился по городу. Премьер Голицын по телефону просил Родзянко прислать ему текст сказанного. Родзянко отказал в присылке текста и заверил премьера, что речь ничего предосудительного в себе не заключала. Голицын поверил и был рад, что не надо начинать нового «дела». Протопопов же, по обыкновению, перетрусил, и выпад Керенского «замолчали». Государю даже не доложили вовремя, и он узнал о том уже после, и не от Протопопова.

Спустя два дня Коновалов, Чхеидзе и Керенский, официально трудовик, вновь атаковали правительство. Вновь речь Керенского по нецензурности не могла быть напечатана, и