– Полагаю, у него не хватило наглости попасться вам на глаза?

– Отчего же? Очень даже хватило. Он не из тех, кто поджимает хвост… Явился прямиком ко мне и рассказал, как было дело: про стычку с гвардейцами возле границы и прочее. Говорит, сделал все, что было в его силах.

– И вы ему поверили?

– Наполовину.

– Он хотя бы вернул вам деньги?

– Ни единой песеты.

– Каков мерзавец! – возмущается Санчес Террон. – Вы обязательно должны принять надлежащие меры!

– О каких мерах вы говорите?

– Не знаю. Но как-то же надо его прищучить. Например, донести куда надо.

Услышав эти слова, Игеруэла энергично чешет ухо под париком. Затем смотрит на своего собеседника с сочувствием, словно тот слабоумен.

– Не смешите меня… Здесь не на что доносить. – Издатель молча делает несколько шагов, после чего изображает на лице покорную гримасу. – К тому же никто не знает, как повернется дело.

– Вы о чем?

– В этот раз у нас ничего не вышло, однако все возвращается на круги своя. Всегда полезно иметь под рукой такого человека, как Рапосо. Тем более в нашей с вами Испании.

Санчес Террон убыстряет шаг, словно желая ускользнуть от неприятных мыслей и воспоминаний.

– Меня ни в малейшей степени не интересуют ни ваши планы, ни людишки, подобные этому пройдохе. Я больше не хочу иметь с вами ничего общего!

Игеруэла догоняет его, подстраиваясь под шаг и бесстыдно хихикая.

– Кое-что общее у нас с вами точно найдется! Как минимум – каждый четверг мы будем встречаться в Академии.

– Прошу вас, в будущем избавьте меня от разговоров такого рода.

Игеруэла окидывает его взглядом с головы до ног.

– Об этом не беспокойтесь, – произносит он с презрительной гримасой. – Должен признаться, что близкое общение с вами было для меня весьма своеобразным опытом.

– Не могу сказать того же о вас, клянусь!

Они уже пришли на Пласа-де-ла-Вилья, окруженную старинными зданиями, едва различимыми в сумерках. Мимо проезжает конный экипаж, копыта звонко цокают по булыжной мостовой, на козлах рядом с возницей теплится тусклый огонек.

– Знаете, дон Хусто, что отличает вас от меня? – Игеруэла смотрит на светлое пятнышко экипажа, удаляющееся в сторону Пуэрта-дель-Соль. – Я не отрицаю того, что перед тем, как делать яичницу, нужно разбить яйца, и прямо об этом заявляю. И действую тоже прямо. А такие люди, как вы, мечтают о яичнице, но не решаются разбить скорлупу, боясь осуждения. И даже пытаются посудачить с курицей, пока из нее готовят жаркое!

– Дичайший бред!

– Да что вы говорите? Что ж, время покажет.

На Пуэрта-де-Гуадалахара при свете далекого фонаря, они проходят вдоль стены, на которой наклеены афиши с объявлением комедий. Одна из них сообщает, что в театре «Каньос-дель-Пераль» вновь ставят «Маноло» Рамона де ла Круса, параллельно «с другим произведением». На губах издателя змеится недобрая улыбка.

– Кстати, раз уж вы упомянули о бреде… На следующей неделе я напечатаю в «Литературном цензоре» очерк об этой вашей семейной драме, столь новаторской и современной, чья премьера состоялась четыре дня назад в «Принце»… Знаю, вы не присутствовали из скромности, чтобы не краснеть под аплодисменты. Эти глупые лавры не для вас. Но я-то там был, разумеется. Я премьер не пропускаю.

Наступает тишина, нарушаемая лишь звуками их шагов. Игеруэла насмешливо поглядывает на своего спутника, который идет молча, глядя куда-то во тьму.

– И вы не спрашиваете, каково мое впечатление? И куда метит мое перо?

– Ваше мнение меня едва ли волнует, – сдержанно отвечает его собеседник.

– Верно. – Игеруэла бьет себя ладонью по лбу. – Совсем позабыл: вы же не читаете мою газету, и критику тоже не читаете, и «Энциклопедию», и вообще ничего вам не надо!

Санчес Террон собирается что-то возразить, но вместо этого вновь погружается в молчание, однако этим лишь подстегивает раздражение Игеруэлы.

– Простите, что забегаю вперед, – с явным наслаждением заявляет он. – «Благородный прелюбодей, или Естественное доказательство философии» – это название, от которого вы буквально должны облысеть: такой каштан никому не по зубам… Первая сцена, когда Раимундо объясняет лучшему другу, что он влюблен в кормилицу своего восьмимесячного сына, совершенно потрясла публику. Во второй, когда он признается супруге в своей постыдной страсти и говорит: «Боже мой! Сколько любви ты потратила на меня, жизнь моя!» – публика начала смеяться. Однако настоящее безумие началось, когда дело дошло до сцены на кладбище… Знаете, как будет называться мой очерк? «Сочинитель театральных сцен держит нас за идиотов». А? Каково?

Дойдя до зажженного фонаря, дон Хусто останавливается. Ярость искажает его голос, слова застревают в горле.

– Вы… Вы… Это омерзительно! Вы…

Безжалостно улыбаясь, Игеруэла поднимает руки и показывает восемь вытянутых пальцев.

– В следующую пятницу, дон Хусто… Ровно через восемь дней выйдет «Цензор». У вас впереди ровно восемь ночей, чтобы как следует помучиться, повертеться под одеялом без сна, кряхтя от досады и злости… Воображая подлость и низость этого ничтожного мира, всех этих философов-дилетантов, якшаться с которыми вас заставляет собственное тщеславие, пока моя газетенка, как вы не раз изволили выразиться, не начнет разгуливать по тертулиям и кафе… Кстати, чтобы быть объективным, в том же самом номере я хорошо отзываюсь о «Благородном преступнике» Гаспара де Ховельяноса, автора, которого вы так презираете, – вероятно, потому, что он действительно талантлив, и у которого вы украли половину произведения… Для пущего контраста Ховельяноса я на несколько дней превращу в настоящего кумира, хотя на самом деле ничего особенного в нем нет.

Физиономия Санчеса Террона искажается, глаза вылезают из орбит: это уже не лицо академика, а лицо убийцы.

– Я этого так не оставлю, – бормочет он, яростно выплевывая слова. – Вы с вашим диким обскурантизмом, с вашим… С этой свинской подлостью исповедален и ризниц… С этим реакционным брызганьем слюной… О, обещаю, что у вас еще будут от меня новости!

– Уж в этом я не сомневаюсь, – с циничным спокойствием соглашается Игеруэла. – Мы с вами, дон Хусто, обречены узнавать друг о друге новости еще пару веков, не меньше… И не только в печатном виде.

И вот двое уже немолодых людей, один – взбешенный, другой – преисполненный подлейшего злорадства, поворачиваются друг к другу спинами и удаляются каждый в свою сторону в тусклом свете фонаря, который отбрасывает на мостовую и вытягивает их тени, два темных пятна, слившиеся воедино, – враждебные и неразлучные.

Сняв шляпу, держа под мышкой трость, дон Педро Сарате открывает дверь своего дома, входит и расстегивает плащ. Он утомлен тяготами обратной дороги – они с доном Эрмохенесом прибыли в Мадрид накануне вечером, – а также нескончаемыми треволнениями дня. Вешая ключ на торчащий из стены гвоздь, он мельком замечает свое отражение в висящем в прихожей над подставкой для тростей зеркале, удваивающем огонек, горящий в масле над консолью под изображением Святого Сердца. Мгновение адмирал рассматривает человека, выглядывающего из глубины зеркала, словно с трудом узнавая его: высушенная непогодой кожа обтягивает исхудавшее лицо, на котором слабый свет лампы подчеркивает следы возраста, узкий шрам на левом виске, водянистая синева утомленных глаз.