И правда, она выглядела более отдохнувшей.

То был вечерний покой, который она и предсказывала.

Врач подошел к ней, стал искать пульс, но не нашел его.

— Все произойдет так, как она предсказала, — прошептал врач.

И он сел в ожидании у кровати.

С небес начала спускаться тьма. По мере того как в комнате становилось все темнее, глаза несчастной больной открывались все шире; все, что еще оставалось в ее теле от огня жизни, словно светилось в ее взгляде.

Казалось, этот взгляд пронзает потолок над ее головой и считает звезды, одна за другой засиявшие в небе.

Я хотела было зажечь лампу, но, угадав мое намерение, Бетси остановила меня:

— О нет, не надо… в темноте мне так хорошо умирать! И, взяв мою руку, она привлекла меня к себе.

— Но я, дитя мое, — вырвалось у меня, — я ведь не вижу тебя в такой темноте!

— Скоро выйдет луна, а лунный свет — настоящий свет умирающих; это солнце усопших… Взойди, луна, взойди!.. — прошептала Бетси.

И, будто повинуясь ей, луна начала медленно подниматься над горой.

И тут слабая улыбка озарила бледное лицо Бетси; казалось, она вдыхает лунный свет и призывает его к себе; луна же сначала осветила изножье кровати, а затем постепенно ее лучи дотянулись к лицу умирающей.

С этого мгновения она впала в своего рода исступление.

— Ах, — произнесла она, — я вижу, что там, за звездами. Вот распахнутое Небо, вот ангелы, вот Бог!

И все это было сказано с такой верой, с такой глубокой убежденностью, что мой взгляд оторвался от дочери и последовал за ее взглядом; я поверила, что и я увижу раскрывшееся Небо, ангелов во славе и величие Господне.

Но если Бетси и видела все это, то не телесным взором, а самой душой.

Церковный колокол пробил одиннадцать вечера.

И вдруг славка, прятавшаяся в кустах роз, которые покрывали могилу моего мужа, неожиданно запела.

— Ты слышишь? Ты слышишь? — прошептала умирающая. — Вот и птица… О, как нежен ее голос! Как хорошо она поет!

И правда, я еще не слышала пения столь нежного, голоса столь чудесного. Можно было подумать, что птица слетела с Неба к этой душе, готовой

улететь, и ждала последнего вздоха, чтобы унести ее на своих крыльях.

Если что-нибудь и могло утешить мать в утрате ребенка, так это общее стечение всего божественного, что принимало участие в смерти земного создания, затерявшегося в самой убогой складке человеческого общества, словно фиалка под пучком травы.

Действительно, если для Вседержителя нет ни малых, ни великих, почему предзнаменования смерти моей дочери не могут быть теми же, что и предзнаменования смерти Цезаря?!

Вот разразилась гроза, вот распогодилось, вот ветер прогнал с небосвода тучи, а с земли — испарения, вот опустилась тьма, вот заблестели звезды, вот луна осветила землю, вот запела птица; значит, для того чтобы предсказание сбылось полностью, остается только, чтобы прозвучал колокол, птица смолкла, а смерть вошла в дом…

И я, мать, ждала того мгновения, которое должно было одним ударом оборвать жизнь моей девочки и разорвать мое сердце.

Я ждала этого мгновения, будучи не в силах задержать его хоть на секунду ни слезами, ни криками, ни мольбами.

Я оставалась на месте, я укрывала моего ребенка собственным телом, я защищала его своей любовью.

Но все было тщетно; скоро явится смерть, пальцем отодвинет меня и коснется сердца моей дочери.

И ничто ни в небе, ни на земле не могло воспрепятствовать наступлению этого мгновения.

И я уже не отсчитывала время месяцами, как бывало прежде; не отмеряла его днями, как неделю тому назад; не часами, как еще сегодня утром; не минутами, как час тому назад.

Увы, увы, увы! Я уже отмеряла время только секундами.

Все то, чем я была готова пожертвовать Небу: сначала, чтобы вылечить Бетси, затем, чтобы она прожила еще десять лет, затем — хотя бы пять лет, затем — хотя бы один год, затем — хоть одну неделю, затем — хоть один день, теперь я отдала бы за то, чтобы она прожила еще всего один час.

О, один час — это вечность, когда раздается первый полночный удар колокола, а последний удар отнимет у вас то, что вам дороже всего на свете!

Птица перестала петь.

Я почувствовала, как умирающая сжала мою руку.

— Матушка, — попросила она, — прижмись ко мне… Час пробил.

Затем, совсем тихо она добавила:

— Прилетай, птичка, хранительница моей души! Прилетай!

И то ли случайно, то ли и на самом деле выполняя просьбу Бетси, птичка прилетела на ее голос, и мы вдруг увидели, как она села на оконную перекладину.

Врач смотрел на все это с глубоким удивлением, почти с ужасом.

А я в бессильном отчаянии ждала развязки.

Был короткий промежуток между последними звуками пения птицы и первым полночным ударом колокола, — время, которое потребовалось птичке, чтобы с розового куста перелететь на оконную перекладину.

Я расслышала тот скрипящий звук, который предшествует колокольному звону; затем раздался первый полночный удар.

Бетси тихо приподнялась на постели.

Я охватила ее руками.

Быть может, смерть придет не настолько быстро, если сама Бетси, если можно так сказать, не пойдет ей навстречу?

Но тщетно я удерживала дочь, чтобы вновь уложить ее на подушку — эта тень, жившая лишь воздухом, оказалась сильнее меня.

Отзвучало одиннадцать ударов колокола, и с каждым ударом Бетси делала рывок вперед, протянув руки и глядя широко открытыми глазами.

Между одиннадцатым и двенадцатым ударом она поспешно произнесла:

— Прощай, матушка!.. Прими меня, Господи! Раздался последний удар колокола.

Я почувствовала, как обмякло в моих руках до этого напряженное тело дочери.

Колокольный звон растаял в воздухе.

Птичка пискнула и улетела.

Моя дочь упала на постель.

Легкое и ласковое дуновение прошло по моему лицу.

То был ее последний вздох!

Стиснув кулаки, я дико закричала; лицо мое исказилось, рот приоткрылся, взгляд замер.

Врач, прижав руку к сердцу, воскликнул:

— Мужайся, несчастная мать! Дочь твоя умерла!

— Не может быть! — кричала я. — Не может быть! У нее открыты глаза, она смотрит на меня!..

Врач кончиком пальца коснулся одного из век покойной и опустил его.