— Не пропала бы, — говорил Герасим Петрович.

И приводил в пример какую-нибудь из народных сказок, где милую девицу-красу, перетерпевшую множество всяческих бед и страданий от злых волшебников и Змеев-Горынычей, обязательно спасал добрый молодец.

— Иванушка-дурачок, — добавлял Тимофей весело.

Работа на вагоностроительном заводе ему очень нравилась. Стоило только войти под огромные пролеты сборочного цеха, всегда шумного, грохочущего и, казалось, насквозь пропитанного запахами олифы, металла и дерева, как забывался весь остальной мир.

За годы гражданской войны Тимофею в сознание болезненно вошли картины ужасающей разрухи, разбитые, расстрелянные вагоны. А тут создавались новые, сверкающие свежей краской. Готовые, они катились по рельсам двора с каким-то особенно ласковым шелестом.

Каждый день за ворота завода маневровая «овечка» вытаскивала их целую вереницу. Но мимо Мытищ шли длиннющие товарные поезда, по-прежнему составленные из разной скрипящей и стонущей рухляди. Каплей в море казалось то, что удавалось сделать за смену, горячую, напряженную.

И значит, если хотеть, чтобы в щелястые полы и стены вагонов не высыпалось тоже с тяжким трудом собранное на крестьянских полях зерно — хлеб, которого в стране было еще не досыта, и если верить в то, что можно же преодолеть эти осточертевшие нехватки всего самого необходимого, надо было работать и работать. За смену выгонять и две и три нормы.

Не вальяжничать на перекурах, а делать кому что положено: строгать, пилить, сверлить, клепать, сколачивать, завинчивать. Передышки — только чтобы смахнуть обильный пот со лба. Только так. Гвоздик, болтик упал — подними. Он денег стоит, и главное, не хватит как раз такого одного маленького болтика, глядишь, кто-то долго будет без дела стоять.

И когда, закончив смену, в потоке рабочих Тимофей выходил за ворота завода, руки и ноги у него словно гудели внутри, поламывало поясницу. Но предвкушение долгого, почти часового пути до Москвы в пригородном поезде, когда можно будет хоть и не очень вольготно, а все-таки развалиться на широкой скамье и уткнуться в учебник, уже настраивало на веселый лад.

Так пролетела зима. За нею весна и лето — полегче. Наступала новая осень.

Тимофей не смог бы с твердой уверенностью сказать, что ему больше по душе: работа на заводе или работа над книгой. Там уставали мускулы, здесь уставал мозг. Но и в том и в другом случае радость творчества, созидания помогала забывать об усталости. Вся жизнь его до сих пор была совмещением таких же двух начал. Военный труд изматывал физически не меньше, чем работа в сборочном цехе. И в равной же степени окрылял сознанием его полезности и необходимости. А книга с самых малых лет была его постоянным спутником и наставником.

И вот рабфак окончен…

Что дальше? Уйти только в науку и забыть, что руки твои способны хорошо выполнять не только плотничные и столярные, но и слесарные работы, которыми он тоже овладел, не пожелав остаться надолго только лишь в сборочном цехе. Или отказаться от мысли, стать ученым, как. предсказывал ему Васенин и посвятить себя совершенствованию, в каком-либо из этих, наиболее полюбившихся ему ремесел. Есть к тому же и разные курсы. Их много, пожалуйста, выбирай.

Епифанцевы и Гладышевы в голос твердили одно: «Если можешь учиться, только учись. Для того и на рабфак тебя зачисляли. Советской власти ученые вот как нужны. А с винтовкой либо с топором нашего брата хватит».

Он спрашивал в письмах совета у Васенина, у Мешкова.

Мардарий Сидорович отвечал: «Полина другого и видеть тебя не желает, как при галстуке и с портфелем. А по мне: в чем ты сам сильнее, что от охоты, а не от принуждения. И еще — в чем родная держава наша больше нуждается. По теории этой так я склоняюсь: ногами землю топтать всякий может, в руки человеку не каждое, ремесло дается; головой, от бороды до бровей, тоже кто хочешь хорошо работает, ну, а насчет самой верхушки, коробочки черепной, это, брат, если в ней что заложено, по пустякам растрачивать не годится. Вот и думай сам. Умная голова должна придумать. А не придумает, значит, она — дура».

Васенин подтверждал свою постоянную мысль: идти в большую науку. Но при этом напоминал: «Тима, только имей в виду, что идиотское дело с этим самым Куцеволовым все еще не закончено. Верю, решится оно правильно. А ведь тогда тебя снова вернут в армию. Ты же по окончании нормальной военной школы — кадровый командир? С таким обязательством тебя и в Москву посылали. Проверял ли ты, кстати, возможность по окончании рабфака поступить в университет при том „хвосте“, что за тобой значится (опять говорю о Куцеволове)? И коль скоро коснулись мы этого злого духа (пока не доказана полная реальность его), должен с грустью сказать, что никак не найду таких сил среди своих самых добрых друзей на верхах, которые до завершения расследования по первому кругу смогли бы повернуть колесо круто в обратную сторону. При наиглавнейшем свидетеле, отказывающемся от любых показаний по беспамятству своему, любому твоему доброжелателю пока просто не за что ухватиться».

Тимофей нигде и ничего не проверял.

Увлеченный работой, занятиями на рабфаке и осчастливленный теми вечерами и выходными днями, которые проводил вместе с Людмилой, он как-то не думал совсем о том, что «дело» его не закончено.

Никто не напоминал ему об этом, никто не ставил ему, в связи с этим каких-либо и в чем-либо препятствий. Сам он, заручившись твердым обещанием Танутрова известить его, если следствие будет возобновлено, — а такого извещения не было, — ждал терпеливо и даже в известной степени отстраненно, зная, как и писал теперь Васенин, что в обратную сторону «колесо» можно будет повернуть лишь тогда, когда заговорит или захочет заговорить Куцеволов.

Получив письмо Васенина, Тимофей съездил в университет. И оказалось, что «хвост» с Куцеволовым для него — большое препятствие.

Иногда Тимофей вместе с Людмилой наведывался к Никифору Гуськову.

На дорогу уходило много времени, и не каждый раз удавалось застать Никифора дома. Тот вечно пропадал на каких- нибудь внеплановых командирских занятиях или лекциях. Надюша уговаривала подождать, принималась собирать на стол, и, проведя часок в разговорах с нею, приходилось все-таки расставаться, не повидавшись с Никифором. Иначе и домой не попадешь, пройдут последние поезда.

Из университета Тимофей поехал прямо к Гуськову, решив в этот раз ждать его, что называется, до победы. А Никифор, на счастье, оказался дома. Он внимательно выслушал Тимофея, пожал плечами и ответил:

— Мой совет для тебя не будет иметь никакого значения, потому что ты уже сам видишь судьбу свою.

— Как?

— А так. Я ведь тебя насквозь вижу. И обстановку всю понимаю. Ты будешь всю жизнь вроде Васенина таскать шинель на плечах, а вместо хлеба питаться книгами. Вот тебе и университет и высшее твое образование. На ближайшее время, во всяком случае. Так говорит тебе и твое собственное сердце.