Кстати, Сталин воспринял ленинские выпады в свой адрес вполне здраво и спокойно. Известны его слова: «Это не Ленин говорит — это болезнь его говорит». Конечно, Иосиф Виссарионович знал, что в «завещании» говорила не только болезнь. Говорил кое-кто еще. Но Сталин ошибочно считал потуги Крупской всего лишь проявлениями личной неприязни к нему. И не считал для себя возможным, тем более в такой момент, опускаться до выяснения отношений с вздорной женщиной.

Массовый террор с повальными расстрелами пошел на убыль с весны 1922 г. Но не из соображений гуманности. По изначальным проектам Лурье и Троцкого дешевую продукцию, которую можно будет гнать на экспорт, должны были производить «трудовые армии» и объединенные в коммуны крестьяне. Однако этих планов осуществить не удалось. Зато гребли и продолжали грести арестантов. Одних отправляли на тот свет, другие влачили жалкое существование в концлагерях. Система этих лагерей переживала кризис. По всей стране в 1921 — первой половине 1922 г. с питанием было худо. И заключенные умирали от голода, перебивались на скудных пайках из отбросов, в некоторых городах открыто собирали милостыню. А вдобавок пришел нэп с восстановлением товарно-денежных отношений. Госплан и ВСНХ стали требовать перевода мест лишения свободы на самоокупаемость. Пытались перевесить их на местные бюджеты, но там было хоть шаром покати. Использовать заключенных на каких-то работах? Из-за разрухи повсюду царила безработица. Но выгодную возможность заменить лагерниками «трудовые армии» нашли на Севере. Через Архангельск шла международная торговля, а рядом был лес, важнейший валютный товар. Поэтому с мая 1922 г. поголовные расстрелы всех, кого присылали в Северные лагеря, прекратились. Вместо этого стали использовать людей на лесоповале. В том же году было принято постановление о ликвидации местных концлагерей, разбросанных по всей стране. Их содержание признавалось невыгодным, а заключенных, которые в них содержались, стали вывозить на Север.

Как описывали очевидцы, для тех, кого присылали в Архангельск и Холмогоры из других мест, условия содержания сперва казались неплохими. На Юге и в Поволжье вымирали деревни, а на Севере сохранялись большие склады консервов, завезенных еще при царе и при белых. По бесхозяйственности или из-за трудностей с транспортировкой их никуда не отправляли, и из этих запасов кормили заключенных. Прибывшим из голодных районов это казалось «роскошью». Бараки, построенные при англичанах, были переполненными, но хотя бы добротными и теплыми. Да и сроки заключения в то время давались небольшие — 3 года, 5 лет. Однако все это перечеркивалось варварским обращением с людьми. В Северных лагерях к заключенным продолжали относиться как к смертникам. Только сперва предстояло использовать их физическую силу, чтоб «добро не пропадало». Один из основателей лагерей, чекист Угаров, любил говорить: «У нас, большевиков, такой принцип: если человек не годен к работе — расстрелять. Это не богадельня» [52].

Сама долгая перевозка на Север многих сводила в могилу. А чтобы попасть в Холмогорский лагерь, от железной дороги предстоял еще пеший переход в 80 верст. Добирались не все. По прибытии на место этап выстраивали и приказывали раздеться догола для обыска — при любой погоде, под дождем или на морозе, мужчин и женщин вместе. Хотя обыск был чисто формальным. Главным было отобрать мало-мальски ценные вещи и поиздеваться. Осматривали, заставляли мерзнуть, щупали. Попутно надзиратели приглядывали себе женщин для личного пользования. Особой свирепостью выделялся холмогорский комендант Бачулис. Заключенных он разделял на десятки, за провинность одного расстрелу подлежали все десять. Работа устанавливалась по 14 часов в сутки. Однажды комендант, увидев, как заключенные сели передохнуть, без предупреждения приказал открыть по ним огонь [76].

Применялись различные виды наказаний — порки, «темный карцер», «холодная башня», ставили «на комар» — обнаженную жертву привязывали к столбу на расправу кровососущим насекомым. Могли привязать на час, а могли и до смерти. Не меньшим зверем был комендант Архангельского лагеря Смоленский. По его имени были названы суковатые палки — «смоленки», которыми насмерть забивали штрафников. Зимой нередко замораживали — голого человека поливали водой или бросали в подвал, набитый снегом.

Приток из лагерей Южной и Центральной России был большой. А кроме тех, кто уже сидел и теперь отправлялся на Север, в 1922 г. прошли многочисленные процессы по делам Церкви, потом начались суды над эсерами и меньшевиками. И в лагеря хлынули новые потоки осужденных. Поэтому в дополнение к Архангельскому и Холмогорскому в конце 1922 г. был создан третий лагерь, в Пертоминске. Он считался «штрафным», еще более строгим, чем два других. Тут заключенных держали в кельях старого монастыря, которые вообще не отапливались. И никаких нар не было, спали на полу. Не было здесь и запасов продовольствия. Кормили одной лишь сухой рыбой, а вместо воды часто предоставляли пользоваться снегом. Те, кто имел несчастье попасть сюда, мерли, как мухи.

Во всех трех лагерях свирепствовали болезни. Да и работа косила людей так же верно, как расстрелы. Ни у лагерного руководства, ни у заключенных еще не было никакого опыта в лесоповале. Не хватало инструментов, людей гнали в тайгу без подходящей одежды, требуя трудиться на износ и задавая с потолка «уроки». Покалеченных, обессилевших и обмороженных порой пристреливали на месте. «Уроки» не выполнялись. За это следовали жестокие наказания. Но и все результаты труда пошли насмарку. По той же неопытности деревья валились некондиционные, не в сезон, должным образом не обрабатывались. Или рубили так, что невозможно было вывезти. Когда выяснилось, что выработка почти нулевая, лагерное начальство отыгралось на заключенных. Покатились расстрелы за «саботаж», чтобы и на будущее проучить, и перед Москвой оправдаться. Впрочем, с показателями самоокупаемости и прибыльности на первый раз удалось выкрутиться. Руководство лагерей втихаря захватило бесхозные лесосклады, оставшиеся еще от прежних хозяев. И хранившуюся там древесину представило как продукцию своих учреждений. Она была оприходована хозяйственными органами ГПУ, от них передана в ведение Наркомвнешторга. И отправлена на экспорт. Спорить и уличать в краже никто не посмел.

В северных глухих местах лагерное начальство и надзиратели вообще были уверены в своей безнаказанности. Вели себя, как царьки. В гостиницах и трактирах ближайших городов закатывали грандиозные гулянки с пальбой, битьем стекол. Каждый чекист имел по одной, а то и по несколько наложниц из заключенных — у него были «кухарка», «прачка, «уборщица» и т. п. И если выбор падал на какую-то женщину, свои же подруги умоляли ее не отказываться, чтобы не попасть под расправу всем «десятком». С такими наложницами устраивали групповые оргии, играли на них в карты. Вели свой «бизнес», сбывая налево продукты и другие материальные ценности, отпущенные на заключенных. Или отобранные у заключенных. В Холмогорах процветал и другой «бизнес» — тут скопилось множество вещей расстрелянных, и через местных перекупщиков их реализовывали, отправляя на базары в разные города.

Из Северных лагерей некоторым удавалось бежать. Немногим, но удавалось. Кому-то посчастливилось добраться до финской границы. Кто-то угонял лодку и, если везло, в море подбирало не советское, а иностранное судно. Такие спасшиеся старались за рубежом привлечь внимание к происходящим на Севере ужасам. Но ничего не получалось. Свидетельства беглецов публиковали только малотиражные эмигрантские издания. Иностранцам это оказывалось не интересно. Эмигрантские организации распространяли призывы к западным фирмам бойкотировать советский лес — с доказательствами, что он оплачивается кровью и жизнями заключенных. Но уж это получалось для зарубежных бизнесменов тем более не интересно. Поставки дешевой русской древесины были слишком выгодны для них. А кровь и жизни были тоже русскими, стоило ли принимать их в расчет?