клубка любви и ревности, который опутал их всех, которому у них не было ни названия, ни объяснения, истины, которую они только начали осознавать и теперь, после этого случая, никогда не признают.

Но в тот момент все, что он знал, было красным, расплывающимся по краям его зрения, вытесняющим все, кроме Летти. Теперь он знал, каково это — по-настоящему желать смерти человеку, желать разорвать его на части, услышать его крик, заставить его страдать. Теперь он понимал, что такое убийство, что такое ярость, ведь это и было оно, намерение убить, которое он должен был испытывать, когда убивал своего отца.

Он бросился на нее.

— Не надо, — закричала Виктория. — Она...

Летти повернулась и убежала. Робин бросился за ней, как раз когда она скрылась за массой констеблей. Он наседал на них; его не волновала опасность, дубинки и пистолеты; он хотел только добраться до нее, хотел вырвать жизнь из ее шеи, разорвать белую суку на куски.

Сильные руки отбросили его назад. Он почувствовал тупую силу в области поясницы. Он споткнулся. Он слышал крики Виктории, но не мог разглядеть ее в толпе констеблей. Кто-то набросил ему на голову матерчатый мешок. Он с силой дернулся; его рука ударилась о что-то твердое, и давление на спину немного ослабло, но затем что-то твердое ударило его в скулу, и взрыв боли был настолько ослепительным, что он потерял сознание. Кто-то защелкнул наручники на его руках за спиной. Две пары рук схватили его за руки, подняли и потащили из читального зала.

Борьба закончилась. В Старой библиотеке было тихо. Он судорожно тряс головой, пытаясь стряхнуть с себя мешок, но все, что он успел увидеть, — это опрокинутые полки и почерневший ковер, прежде чем кто-то плотнее натянул мешок ему на голову. Он не видел ни Вимала, ни Энтони, ни Илзе, ни Кэти. Он больше не слышал криков Виктории.

— Виктория? — задыхался он от ужаса. — Виктория?

— Тише, — сказал глубокий голос.

— Виктория! — крикнул он. — Где...

— Тише, ты. — Кто-то откинул капюшон ровно настолько, чтобы засунуть тряпку ему в рот. Затем его снова погрузили в темноту. Он ничего не видел, ничего не слышал; только мрачная, ужасная тишина, пока его вытаскивали из руин Старой библиотеки и усаживали в ожидающее такси.

Глава двадцать четвертая

Ты рождена не для смерти, бессмертная Птица!

Ни одно из голодных поколений не погубит тебя.

ДЖОН КИТС, «Ода соловью».

Неровные булыжники, болезненные толчки.

— Вылезай, иди.

Он повиновался, не задумываясь. Они вытащили его из повозки, бросили в камеру и оставили наедине с мыслями.

Прошло несколько часов или дней. Он не мог сказать — у него не было чувства времени. Он был не в своем теле, не в этой камере; он жалко свернулся калачиком на каменных плитках, оставив позади себя ушибленное и ноющее настоящее. Он был в Старой библиотеке, беспомощный, наблюдая снова и снова, как Рами дергается и подается вперед, словно кто-то пнул его между лопаток, как Рами лежит, обмякнув, на его руках, как Рами, несмотря на все его попытки, больше не шевелится.

Рами был мертв.

Летти предала их, Гермес пал, а Рами был мертв.

Рами был мертв.

Горе душило. Горе парализовало. Горе было жестоким, тяжелым сапогом, который так сильно давил ему на грудь, что он не мог дышать. Горе вырвало его из тела, сделало его раны теоретическими. У него шла кровь, но он не знал, откуда. У него все болело от наручников, впившихся в запястья, от твердого каменного пола, упирающегося в конечности, от того, как полицейские повалили его, словно пытаясь переломать все кости. Он регистрировал эти боли как фактические, но он не мог их почувствовать; он не мог почувствовать ничего, кроме единственной, ослепляющей боли от потери Рами. И он не хотел чувствовать ничего другого, не хотел погружаться в свое тело и регистрировать его боль, потому что физическая боль означала бы, что он жив, а быть живым означало двигаться вперед. Но он не мог идти дальше. Не отсюда.

Он застрял в прошлом. Он возвращался к этому воспоминанию тысячу раз, точно так же, как он возвращался к смерти своего отца. Только на этот раз вместо того, чтобы убеждать себя в том, что он не собирался убивать, он пытался убедить себя в том, что Рами жив. Действительно ли он видел, как Рами умер? Или он только слышал выстрел, видел кровь и падение? Осталось ли дыхание в легких Рами, жизнь в его глазах? Это казалось таким несправедливым. Нет, казалось невозможным, что Рами мог так внезапно покинуть этот мир, что он мог быть таким живым в одно мгновение и таким неподвижным в следующее. Казалось, что это противоречит законам физики, что Рамиз Рафи Мирза может замолчать от такой ничтожной пули.

И уж конечно, Летти не могла целиться ему в сердце. Это также было невозможно. Она любила его, любила почти как Робин — она говорила ему об этом, он помнил, — и если это правда, то как она могла смотреть в глаза Рами и стрелять на поражение?

А это означало, что Рами мог быть жив, мог выжить вопреки всему, мог вытащить себя из бойни в Старой Библиотеке и найти себе укрытие, мог еще поправиться, если бы только кто-то вовремя нашел его, вовремя залечил рану. Маловероятно, но возможно, возможно, возможно...

Возможно, когда Робин выберется отсюда, когда они воссоединятся, они будут так смеяться над всем этим, что у них заболят ребра.

Он надеялся. Он надеялся до тех пор, пока надежда не превратилась в пытку. Первоначальное значение слова «надежда» — «желать», и Робин всеми силами души желал мира, которого больше не было. Он надеялся до тех пор, пока не подумал, что сходит с ума, пока не начал слышать обрывки своих мыслей, как будто сказанные вне его, низкие, грубые слова, которые эхом разносились по камню.

Я желаю...

Я сожалею...

И затем шквал признаний, которые не принадлежали ему.

Хотел бы я любить ее лучше.

Лучше бы я никогда не прикасался к этому ножу.

Это было не его воображение. Он поднял пульсирующую голову, его щека была липкой от крови и слез. Он огляделся вокруг, пораженный. Камни разговаривали, шепча тысячу разных свидетельств, каждое из которых слишком заглушалось другим, чтобы он мог разобрать что-то, кроме мимолетных фраз.

Если бы, говорили они.