Джордж прервал свои размышления об Энджеле — к ним он еще вернется, и не один раз — и переключился на дела, не терпящие отлагательства.

За все лето кабинет ни разу не проветривали (непозволительное упущение Джеральдины), и воздух в нем наполнился запахами отсыревшей кожи, дерева и муслиновых чехлов. Воздух был до того сперт, что курение только ухудшило бы дело. Но тут ему пришла в голову счастливая мысль: поскольку ужинать он собирается в Гиббсвиллском клубе, а запасы вин там давно уже кончились, то надо взять из собственного подвала бутылку шампанского. Он не очень разбирается в шампанских винах, но, каким бы ни было его вино, оно поможет избавиться от ощущения затхлости во рту и в носу. Да, он возьмет с собой в клуб бутылку вина и, быть может, разопьет ее с кем-нибудь из тех скучных людей, что ходят в клуб поесть и подремать. Выпив полбутылки, он, пожалуй, лучше будет спать в вагоне. Он поздравил себя с этой идей и уверенно потянул шнурок торшера. Потом встал с кресла и повернул на камине вторую фигурку справа. Панель поднялась, открыв доступ к потайной лестнице. Войдя туда, он привычным жестом опустил за собой панель и очутился снова в кромешной тьме. Дальше произошло нечто странное. Неизвестно, что на него подействовало — резкий ли переход от тьмы к свету и потом от света к тьме, тяжелый ли сон в удушливой атмосфере комнаты или то, что он еще не пришел в себя после стычки с садовником, — только он пошатнулся и упал.

Потайная лестница вилась спиралью вокруг вертикального столба. Ступеньки ее по краям были восьми дюймов ширины, а к центру сходили на нет. Он не попал ногой на первую ступеньку и полетел вниз, в подвал, мотаясь из стороны в сторону. Еще до того, как удариться об пол, он почувствовал, что сломал ногу. Боль в ноге заглушила сознание, и он не знал, когда долетел до конца. Уже лежа на полу, он еще не был уверен, что приземлился. В темноте он ничего не видел и не слышал. Глухота удивила его. Лишь потом, когда тишина вползла ему в уши, он понял, откуда она: он сам создал ее, вдруг перестав кричать. Нижняя часть его левой ноги как-то странно согнулась и казалась бы чужой, лишней, если бы не острая боль в ней. Не в силах побороть любопытство, он вытянул руку и повел пальцами вниз по брючине, пока не достиг того места, где была разорвана кожа. Дальше пальцы уже не доставали, и он впервые потерял сознание. Но это состояние длилось одно мгновение; боль была настолько сильной, что он снова попробовал кричать. Теперь к боли в ноге присоединилась другая, которой он прежде не замечал. Он приложил пальцы к правому виску и нащупал что-то липкое; он знал, что это кровь. Значит, разбил себе голову. Он услышал какой-то рев и догадался, что это, должно быть, его собственный голос. Как в пещере. Но ведь подвал — это все равно что пещера. Лежа в непроглядной тьме, он не мог сказать, действительно ли потерял зрение, но он смутно помнил, что потеря зрения как-то связана с повреждением черепной коробки. Он поднес к глазам кисть левой руки и не увидел циферблата часов. Он был слеп.

Ему не требовалось зрения на то, чтобы увидеть, что произошло дальше. Что-то потекло из его ноздрей, не причиняя боли, потекло как-то вдруг, словно прорвалась плотина. Текло по губам, вызывая тошноту, и теперь он понял, что умирает. Он снова потерял сознание и, когда очнулся, почувствовал, что тело его — а не он — пытается дышать. Где-то в его мозгу мелькнула мысль о том, что ему не пережить этой ночи. До утра, во всяком случае, никто не придет ему на помощь. А утром кто о нем спохватится? Ужина он себе не заказывал. Женщина (он забыл ее имя), которая завтра будет ждать его звонка, находится в Нью-Йорке. Последним из тех, кто его сегодня видел, был Кицмиллер, но его здесь завтра не будет. И кто знает о существовании потайной лестницы? Только Хиббард и те уехавшие неизвестно куда столяры, что ее строили. Вот как все кончилось. Теперь скорее бы умереть, потому что никакой надежды на спасение не было.

Он снова попробовал крикнуть, но крика не получилось — та самая жижа теперь душила его. Прошло немного времени — его всегда немного, сколько бы ни прошло, — и настал тот миг, о котором никто никогда никому еще не рассказывал. И никогда не расскажет, потому что это тайна, которую уносят с собой.