— Знаешь, в Америке, — говорил Мартинес, — человеку предоставлены очень большие возможности.

— О, да! — Гольдстейн закивал головой в знак согласия. — Я собираюсь завести собственное дело. Я много размышлял над этим и понял, что человек должен что-то придумать и сделать, если хочет чего-то добиться. Можно многое сказать об устойчивых заработках и обеспечении, но я предпочитаю быть сам себе хозяином.

Мартинес согласно кивнул.

— Когда имеешь собственное дело, можно немало заработать, да? — спросил он.

— Иногда удается.

Мартинес задумался. Деньги. Ладони его рук слегка вспотели.

Он вспомнил об одном владельце публичного дома по имени Исидро Джуанинес, который приводил его в изумление, еще когда Мартинес был совсем ребенком. Он вспомнил, как Исидро держал в руках толстую пачку долларовых банкнотов.

— После войны я, может быть, демобилизуюсь.

— Конечно, тебе это нужно сделать, — сказал Гольдстейн. — Ты ведь умный человек, и на тебя можно положиться.

Мартинес вздохнул.

— Но… — Он не знал, как выразить свою мысль. Мартинес всегда стеснялся упоминать о том, что он мексиканец, и считал дурным тоном говорить об этом. Вдруг собеседник увидит в этом намек на то, что его винят в отсутствии хорошей работы для него, Мартинеса? Кроме того, Мартинесу всегда хотелось надеяться, что его примут за настоящего испанца. — Но у меня нет образования.

Гольдстейн соболезнующе покачал головой.

— Да, это препятствие. Мне тоже хотелось окончить колледж, отсутствие диплома всегда сказывается. Но для бизнеса прежде всего нужна смекалка. Я лично считаю, что бизнес основан на честности и порядочности. Все великие люди добились своего положения благодаря этим качествам.

Мартинес согласно кивнул. Он подумал о том, сколько нужно места очень богатому человеку, чтобы хранить свои деньги. Он представил себе богатый гардероб, разнообразные кремы для чистки обуви, галстуки ручной работы, много изящных и обаятельных блондинок.

— Богатый человек может позволить себе что угодно! — восхищенно произнес Мартинес.

— Будь я богатым, я помогал бы другим. И… мне лично много не нужно: достаток, хороший дом и небольшие сбережения. Ты Нью-Йорк знаешь?

— Нет.

— Лично я предпочел бы жить в пригороде, — сказал Гольдстейн, покачивая головой. — Там отлично, хорошие люди, культурные, воспитанные. Я не хотел бы, чтобы мой сын рос в таких условиях, как я.

Мартинес глубокомысленно кивнул. У него никогда не было определенных убеждений или стремлений, и он всегда чувствовал себя неловко, когда разговаривал с человеком, у которого была какая-то система взглядов и какие-то определенные планы.

— Америка — хорошая страна, — произнес он искренне, охваченный вспышкой подлинного патриотизма. Впервые за многие годы он снова подумал о том, что хотел бы стать летчиком, но тут же устыдился этого. — В школе я научился хорошо читать, — сказал он. — Учитель считал меня способным.

— Я уверен, что так и было, — убежденно ответил Гольдстейн.

Волнение на море уменьшилось, и брызги попадали на палубу реже. Мартинес обвел взглядом помещение катера, прислушался к гулу голосов вокруг и, пожав плечами, сказал:

— Долго мы путешествуем.

Галлахер вернулся к своей койке рядом с койкой Мартинеса и молча лег. Гольдстейн чувствовал себя неловко. Он не разговаривал с Галлахером уже более месяца.

— Удивительно, что никого не укачало, — произнес наконец Гольдстейн. — Эти катера не очень-то удобны для путешествий.

— А Рот и Вайман? Их ведь укачало, — сказал Мартинес.

Гольдстейн горделиво повел плечами.

— А мне ничего. Я привык к морю. У моего друга на Лонг-Айленде была парусная шлюпка, и летом мы с ним часто выходили в море. Мне это очень нравилось. — Он вспомнил о заливе и об окружавших его белых песчаных дюнах. — Там было очень красиво. Знаешь, по красоте местности Америка превосходит все страны.

— Чего ты хвалишься, братец? — неожиданно хмуро произнес Галлахер.

Гольдстейн решил, что, видимо, такова уж манера вести разговор у этого человека. Ничего плохого он сказать этим не хотел.

— А ты, Галлахер, когда-нибудь плавал на парусных шлюпках? — спросил Гольдстейн мягко.

Галлахер приподнялся на локте.

— Я иногда выходил на каноэ по реке Чарльз неподалеку от Вест Роксберри. Мы катались с женой. — Он сначала произнес эту фразу, а потом подумал, что зря это сделал. Выражение его лица сразу же изменилось, стало скорбным.

— Прости, — тихо сказал Гольдстейн.

— Ничего. — Галлахер почувствовал легкое раздражение от того, что ему посочувствовал еврей. — Ничего, ничего, — добавил он рассеянно. — У тебя ведь есть сын, а? — неожиданно спросил он.

Гольдстейн кивнул и с готовностью ответил:

— Да. Ему сейчас три года. Вот посмотри фотокарточку. — Гольдстейн не без труда повернулся на койке и достал из заднего кармана брюк бумажник. — Это не очень хороший снимок, — извиняющимся тоном сказал он. — А на самом деле он один из самых хорошеньких ребятишек, каких только можно себе представить. Дома у нас есть большой снимок, его сделал фотограф-профессионал. Лучшего снимка я не видел. За него можно было бы дать приз.

Галлахер внимательно посмотрел на снимок.

— Да, красивый парнишка. — Он был немного потрясен, ему стало неловко. Галлахер снова взглянул на снимок и тяжело вздохнул. В письме домой после смерти Мэри он просил прислать ему фотокарточку ребенка. С тех пор он с нетерпением ожидал получения этого снимка, ставшего для него жизненной необходимостью. Он точно не знал, но предполагал, что на снимке увидит сына. — Да, действительно красивый парнишка, — сказал он грубовато и, преодолевая смущение, спросил: — А каково это — иметь ребенка?

Гольдстейн чуть задумался, как бы стараясь дать наиболее точный ответ.

— О, это — много… радостей. — Он чуть было не сказал «радостей» по-еврейски. — Но и хлопот порядочно, конечно. Приходится много заботиться о них, и материальные трудности бывают.

— Само собой, — кивнул Галлахер.

Гольдстейн продолжал говорить. Он чувствовал некоторое смущение, поскольку Галлахер был тем человеком во взводе, которого он больше всех не любил. Теплота и дружественность, которую он испытывал по отношению к нему сейчас, приводили его в замешательство.

Говоря о своей семье, Гольдстейн чувствовал разлуку и одиночество. Он припомнил идиллические картины семейной жизни. Ночь, когда он и жена, лежа в постели, прислушивались к посапыванию сына.

— Дети — это то, ради чего стоит жить, — сказал он искренне.

До Мартинеса вдруг дошло, что ведь и он отец. Впервые за многие годы он вспомнил про беременность Розали, и его передернуло при этом воспоминании. Уже семь лет? А может, восемь? Он потерял счет. «Черт побери», — выругался он про себя. С тех пор как он распутался с этой девицей, он помнил ее только как источник хлопот и забот. Сознание, что у него есть ребенок, тешило его тщеславие! «Черт возьми, значит, у меня все в лучшем виде, — сказал он про себя. Ему стало смешно. — Мартинес делает ребенка и сбегает». Он радовался своей мужской силе и привлекательности. То обстоятельство, что ребенок был рожден вне брака, только льстило его самолюбию.