Карасава — активист студенческого движения, во время какой-то внутренней разборки он убил своего сотоварища, его судили и приговорили к смертной казни. Это был узколицый и остроглазый молодой человек, впрочем, молодой относительно: его несколько раз выгоняли из университета, а значит, ему было уже около тридцати. Так или иначе, они с Коно были ровесниками, наверное, потому и сошлись. Когда Карасава возбуждался, в его голосе появлялись визгливые нотки, хотя обычно он говорил мягко, даже с какими-то женскими интонациями.

Коно, не упускавший случая припомнить Такэо его высшее образование, к студенту Карасаве относился дружелюбно. Отчасти потому, что тот был единственным человеком в зоне, видящим в его преступлении революционный смысл, отчасти потому, что члены группы Карасавы развернули движение в его, Коно, защиту, считая вынесенный ему приговор несправедливым.

Коно топором зарубил знакомого бакалейщика и его жену и украл у них двадцать пять тысяч йен. После того как на первом же судебном заседании было вынесено решение о смертной казни, он, несмотря на настоятельные советы адвоката и жены, не стал подавать апелляцию, и приговор вступил в законную силу. Потом он казнил себя за то, что проявил недопустимую мягкотелость, отказавшись от борьбы.

— Если бы во мне уже тогда пробудилось революционное сознание, я бы так просто им в руки не дался. Но я был подавлен, лишён боевого духа, вот все эти высокообразованные мерзавцы — судья, прокурор, эксперт-психиатр, адвокат, начальник тюрьмы, начальник зоны — и сговорились упечь меня, человека малообразованного, и во время судебного разбирательства полностью проигнорировали тот факт, что я, попав в тиски капиталистического общества, стал козлом отпущения, потерял работу и оказался в безвыходной ситуации без гроша за душой! Как представитель низшего слоя пролетариата, я просто вынужден был пойти на преступление, никакого иного выхода у меня не было. А они совершенно абстрактно и однобоко квалифицировали это преступление как совершённое с целью наживы. Я ведь пошёл к этому бакалейщику, надеясь взять у него взаймы денег, но он отказал мне, хотя у него была заначка и ему ничего не стоило дать мне тысчонку-другую. Вот я его и прикончил. Это был революционный поступок, я стёр с лица земли одного из представителей буржуазии, но, к сожалению, в то время я этого ещё не осознавал, потому и принял носящее совершенно абстрактный характер обвинительное заключение, где мои действия были квалифицированы как преступление, совершённое с целью наживы. Более того, согласился со всеми ложными аргументами этих людей, которые, абстрагировавшись от общественных условий, приняли во внимание только форму преступления — грабёж, отягощённый убийством, и в результате стал для них чем-то вроде козла отпущения. Все — и следователь, который меня арестовывал, и тюремные надзиратели Таянаги и Нихэй — наперебой твердили мне: держись поскромнее с обвинителем, слушай, что он тебе говорит, не вздумай прекословить, мол, если настроишь его против себя, это дурно скажется на ходе судебного разбирательства. Ну я, слепец, и стал плясать под их дудку, и на суде ни разу ни словом не возразил обвинителю, согласился со всеми пунктами предъявленного мне обвинения и признался во всём, вплоть до умышленного убийства, дескать, я знал, где старик-бакалейщик хранит наличные деньги, и пришёл к нему именно для того, чтобы убить. На самом-то деле сперва я вовсе не собирался его убивать, просто случайно подвернулся под руку топор, ну я его и шарахнул, а старуха стала так вопить, что и её пришлось стукнуть, а тут я и сам вырубился. Я был выпивши, так прокурор потом заявил, что это я нарочно выпил, чтобы придать себе храбрости, то есть заранее всё обдумал и спланировал, а значит, убийство было преднамеренное, на самом же деле всё было как раз наоборот: я пропустил стаканчик только потому, что было холодно, а захмелев, решил пойти и занять денег. А следователь, тот прямо сказал — если я буду во всём соглашаться с обвинителем, мне же будет лучше, ну я и поставил свою печать под показаниями, в которых содержались совершенно случайные факты. Я-то надеялся, что судья заметит всякие там неувязки да нестыковки, что на суде всё встанет на свои места; к тому же меня допрашивали каждый день с десяти утра до восьми вечера, я был совершенно вымотан, мне всё осточертело, потому я и поставил свою печать. Однако когда дошло до решения суда, то — что бы вы думали? — судья принял все пункты обвинительного заключения. Я только зубами скрежетал от ярости, когда всё это слушал, а после того как мне влепили вышку, хотел подать апелляцию, но эти гады ловко рассчитали все ходы, подключили надзирателей, и тут их первым приспешником оказался этот мерзавец Нихей. На какие только уловки он не пускался, чтобы оказать на меня психическое давление и загнать меня в угол! Сначала заявил, что мне не разрешено пользоваться студенческими тетрадями, дескать, для того, чтобы вести записи, связанные с судебным разбирательством, достаточно почтовой бумаги. И это при том, что одна тетрадь стоит 50 йен, а пачка почтовой бумаги — 80 йен! Якобы тетрадями имеют право пользоваться только студенты. Когда же я написал письмо на имя начальника тюрьмы, он, Нихэй, заявил, что я не имею права запечатывать конверт, это является нарушением тюремных правил, а когда я отдал конверт незапечатанным, сказал, что письмо такого содержания посылать начальнику вообще нельзя. И это ещё цветочки. Как только он не изгалялся надо мной: нарочно хлопал створкой дверного глазка, стучал ногами, когда проходил мимо моей камеры, а уж ночами и того хлеще: только я улягусь, он принимается звенеть ключами или кашлять, если же я не обращаю на это внимания и делаю вид, что сплю, начинает шептать: «Эй, Коно, я всё равно не дам тебе спать». Дальше — больше: стоило мне уйти в баню или там на спортплощадку, он непременно проводил у меня в камере обыск, читал мой дневник, переставлял книги. Хуже всего, что я ничего не мог доказать, ну звенит ключами, топает — ну и что такого? Когда я пытался жаловаться, он делал вид, будто и знать ничего не знает, отказывался от всего, а если я упорствовал, начинал скалить зубы, мол, у тебя психическое расстройство, надо бы обратиться к психиатру, ну я, конечно же, выходил из себя, тогда он заявлял, что у меня мания преследования, и грозил, что сейчас же вызовет этого молокососа Тикаки. Особенно нахально он измывался надо мной во время первого слушания дела, я тогда страдал бессонницей, голова у меня стала совсем дурная, мне было так плохо, так плохо, на суде я ничего не соображал, думал только о том, как бы побыстрее всё закончилось, когда же дошло до определения меры наказания и прокурор потребовал смертной казни, я готов был его благодарить — ну вот, наконец-то конец моим мучениям. Когда же судья спросил: «Подсудимый, вы хотите что-то сказать?» (вы только подумайте, у меня был шанс выступить с последним словом, и я его упустил!), я заявил: «Нет, ничего», когда же стали оглашать обвинительный приговор, обрадовался — вот скоро умру, и больше не придётся терпеть издевательства Нихэя. И как ни уговаривали меня адвокат и жена подавать апелляцию, сказал, что ничего не буду делать, отказался от всякой борьбы и угодил в ловушку, которую мне эти сволочи расставили. И только значительно позже, уже когда мне был вынесен окончательный приговор, я наконец понял, что все эти приспешники буржуазии — и эта вооружённая банда, которую именуют полицией, и все эти прокуроры, судьи и тюремщики — проводят последовательные дискриминационные меры, направленные на то, чтобы разделаться с такими» как я, представителями низших слоёв пролетариата, что они не останавливаются ни перед чем: ни перед запугиванием, ни перед провокациями, ни перед прямым давлением. Парадоксально, что все эти истины открыл мне студент Карасава. Когда я учился в средней школе, никто не говорил мне ничего подобного, в том-то, видно, и заключается суть дискриминационной политики, чтобы утаивать эти истины от тех, кто в них больше всего нуждается. И убил-то я именно из-за этой тотальной дискриминации, причина — в том общественном зле, одним из проявлений которого стало поведение старика бакалейщика. И разве вы не видите противоречия в логике этих людей, которые, сняв всю ответственность с общества, осудили и отправили на смертную казнь одного отдельно взятого человека? Поразмыслив, я понял, каким невежественным, доверчивым и слабым человеком был. Отныне я готов вступить в решительную схватку с мерзавцем Нихэем, я стану последовательно и непоколебимо обличать этих сволочей, разоблачать существующий порядок, основанный на дискриминации, сепаратизме и угнетении…